Владимир Гриньков - Санитар Страница 3

– Я грузчик, – сказал Паша, и на его лице заходили желваки.

Разговор за столом мгновенно стих. Все теперь смотрели на Барсукова.

– Зачем же с таким надрывом, Паша? – пожал плечами Самсонов.

Как он умудряется любую фразу произнести так, что сразу ощущаешь собственное ничтожество? Барсуков побагровел, хотел ответить что-то, но опять его ответ никому не был нужен, потому что Самсонов вдруг грузно поднялся из-за стола, сказал, отдуваясь:

– Ладно, продолжайте пока. А я Валентине пару слов скажу наедине.

Валентина поднялась тоже, предварительно промокнув уголки рта салфеткой, вышла вслед за Самсоновым в соседнюю комнату. Дверь за ними закрылась. В комнате повисла тишина.

– Насчет той поездки все в силе остается? – прервала затянувшуюся паузу Роза.

Людмила кивнула, прикурила сигарету от спички.

– Да, я видела его на прошлой неделе, – сказала она и бросила обгоревшую спичку в бокал. – Он сказал, что поедем.

– Но почему долго-то так?

– С машиной что-то было. Но теперь все в порядке.

Паша мрачно разглядывал обои на противоположной стене. Ему было страшно от осознания собственной ненужности. В соседней комнате, за дверью, взвизгнула женщина. Наверное, Самсонов вел с ней слишком уж жаркий разговор. Паша поднялся, вышел в прихожую. Никто не остановил его и даже не спросил, уходит ли он и почему не хочет остаться.

У дверей лифта стоял, закрыв глаза и пытаясь унять свое разбушевавшееся сердце.

«Я убью его, – подумал вдруг. – Сегодня ночью».

Створки лифта открылись. Барсуков вошел в лифт и нажал кнопку первого этажа.

5

Из квартиры он вышел, когда уже совсем стемнело. Вниз спускался не лифтом, а по лестнице, чтобы не столкнуться ни с кем ненароком, – здесь, на лестнице, он мог притаиться и переждать, если что. Из подъезда выскочил незамеченным, прокрался вдоль стены, юркнул в дверь. И здесь обошелся без лифта. Поднялся на пятый этаж, сторожко прислушиваясь. Где-то наверху, несмотря на поздний час, гремела музыка.

Барсуков позвонил в дверь самсоновской квартиры. Звонок пропел нежно и смолк, только гремела по-прежнему музыка наверху. Никто не открывал, и Барсуков позвонил еще раз. Нож он держал в кармане, не на виду, и чувствовал, как взмокла рука. Вынул ее из кармана, помахал в воздухе. Щелкнул замок двери, сонный Самсонов в домашнем халате вышел на площадку, всмотрелся, буркнул:

– Ты, Паша? Ты чего убежал сегодня, а?

И, по привычке не дожидаясь ответа, ушел в глубь квартиры, оставив распахнутой дверь. Барсуков вошел поспешно следом, захлопнул дверь и замер, вслушиваясь в звуки самсоновской квартиры. На кухне монотонно гудел холодильник. В комнате послышалось бульканье переливаемой жидкости.

– Ты убежал чего, спрашиваю?

Барсуков отлип от двери и перешел в комнату. Самсонов сидел на диване со стаканом пенистого пива в руке. Горел торшер, больше света в комнате не было. Самсонов уже спал, судя по всему.

– Я ушел, потому что ждать надоело, – сказал Барсуков.

– Ты не стой, садись.

Паша осторожно опустился в кресло напротив Самсонова. Нож он сжимал в руке, но из кармана его не доставал пока. Самсонов отпил из стакана пиво, спросил равнодушно:

– Будешь?

– Нет, не надо. Долго вы еще сидели?

– Не знаю, – сказал Самсонов. – Я заснул. Просыпаюсь – они уже ушли.

– Девчонки?

– Да.

Самсонов провел ладонью по лицу, шумно вздохнул и залпом выпил остатки пива.

– Надрался я сегодня сверх меры.

Покачал головой, поднялся, вышел на кухню. Паша сорвался с места, бросился следом, но на пороге замер, потому что Самсонов обернулся через плечо, раскупоривая очередную бутылку пива.

– А тебе чего не спится? – вспомнил наконец Самсонов о том, что время позднее.

Барсуков пожал неопределенно плечами, метнул взглядом по сторонам. В мойке грязной посуды не было. Самсонов склонился, опуская пустую бутылку на пол. Халат на его спине был усеян аляповатыми красными цветами. Паша сделал шаг вперед и ударил Самсонова ножом в спину, тот громко охнул, и Паша, испугавшись, отступил на шаг, оставив нож торчать в самсоновской спине. Красные цветы стремительно тонули в крови. Самсонов упал на колени и хотел, кажется, к Паше обернуться, но не смог и рухнул вниз лицом. Он хрипел, но хрип был негромкий, и вряд ли кто-то мог бы его услышать. Паша молча стоял над поверженным Самсоновым и никак не мог заставить себя наклониться и взять в руки свой нож, но без него уйти никак не мог и поэтому, пересилив себя, склонился, выдернул нож из тела Самсонова и вышел поспешно из кухни, прихватив попутно полотенце – его кровью из раны обрызгало.

Квартира у Самсонова была двухкомнатная. В той, второй, комнате Паша не бывал с самого своего детства и вошел в нее, любопытствуя, зажег свет и замер. На кровати белая как мел сидела Валентина. Она была не одета и прикрывалась простыней, а в глазах – граничащий с безумием ужас. Барсуков растерялся и механически вытирал и вытирал нож – тот уже был чистый, а он все тер лезвие бурым от крови полотенцем. Пришел в себя наконец и спросил хрипло:

– Ты все слышала?

Она не ответила и даже не кивнула. Паша подумал, что она в шоке, сделал шаг в ее сторону, но она вскрикнула и сползла с кровати на пол. У нее начала некрасиво трястись нижняя челюсть.

– Не бойся, – сказал Паша и поморщился.

Чтобы Валентина успокоилась, он спрятал нож в карман.

– И не надо его жалеть. Он сволочь.

Задумался, спросил через время:

– Ты любила его?

Она поспешно замотала головой.

– Это выродок. Таких надо уничтожать, как бешеных псов, – сказал Паша.

Оглянулся по сторонам, увидел кресло у двери, сел:

– Мы с ним в одном классе учились. Учителя от него плакали.

Валентина смотрела на него остановившимся взглядом.

– Он – никто. Ноль. Понимаешь? Ноль, почувствовавший себя хозяином жизни. Но это не так!

Ударил ладонью по колену. Валентина вздрогнула, но он этого не заметил.

– Мы не должны прогибаться перед хамами! Никогда!

Собственный вскрик его испугал. Он замолчал и смотрел на Валентину долго, потом вздохнул и опустил глаза:

– Он не имел права так обращаться с людьми. Не имел!

Опять взглянул на Валентину и только теперь, похоже, заметил, что она сидит на полу. Попросил:

– Поднимись с пола. Сядь на кровать. Простудишься.

Она поднялась поспешно, приоткрыв обнаженную грудь.

– Ты оденься, – предложил Паша.

Она замешкалась, но лишь на мгновение, отбросила в сторону простыню и стала одеваться. Груди у нее были тощие и обвислые. Паша отвернулся.

– У него родители были алкоголики. Мать умерла от водки, перепила однажды. А отец живой, сейчас он в Туле. Ему Виталик квартиру там купил – чтоб папанька мог пьянствовать, ему не мешая. Ты папаньку его знаешь?

– Нет, – сказала Валентина. Это было первое слово, которое Паша от нее услышал.

– Презанятный тип.

Она уже оделась, только колготки не надела, сунула их поспешно в сумочку.

– Колготки надень, – сказал Паша и осторожно опустил руку в карман, где у него лежал нож.

Поднялся с кресла. Валентина вскинула голову и смотрела на него тревожно.

– Деньги у тебя есть на такси? – спросил Паша.

– Есть.

– Далеко живешь отсюда?

– На улице Никитина.

– Далеко. Ты колготки-то надевай. Свежо на улице.

Она склонилась над сумочкой. Паша ударил ее ножом в шею, она вскрикнула и завалилась на бок, и тогда он ударил еще дважды – под грудь, туда, где, по его разумению, находилось сердце.

Вытер нож все тем же полотенцем, прошелся по квартире, заглянул на кухню. Самсонов лежал на полу в луже крови. Он не был сейчас ни грозен, ни спесив. Паша засмеялся негромко. Вернулся в комнату, остановился перед сервантом, заставленным хрусталем. За стеклом была фотография: улыбающийся Самсонов старательно таращился в объектив. Фото Паша взял с собой.

В подъезде не было никого, только гремела где-то наверху музыка. Паша по лестнице спустился вниз, выглянул осторожно из подъезда. Никого не было вокруг. Где-то вдалеке затявкала сирена и тут же замолкла.

6

Утром, едва проснувшись, Паша увидел Самсонова. Виталик улыбался ему с фотографии. Накануне Паша повесил снимок на стену и теперь разглядывал его, лежа на кровати.

«Вот так, оказывается, все просто в этой жизни. Как дела, Виталик? „Мерседес“, бабы на выбор, Канары. Нормально, а? Наслаждаешься жизнью?» Паша отвернулся лениво, прикрыл глаза. Почти сразу зазвенел поставленный на без четверти семь будильник, но он даже руку не протянул, дождался, пока будильник сам захлебнется, и только после этого поднялся.

Он обнаружил вдруг, что все иначе сегодня выглядит. Будто солнце светит по-другому. Предметы вокруг были все те же, и он сам как будто не изменился – но уже был другим. Темно и неуютно, мерзость жизни липнет, пачкая душу, и просвета не видно; он, Паша, не жил все последнее время, а медленно и неотвратимо умирал. Врачи яйцеголовые называют это депрессией и еще какими-то словами заумными, но что они понимают? Как одним или парой слов можно все происходящее с человеком объяснить? Всю эту боль, когда ни одного доброго лица вокруг, когда кровью плакать хочется, и не веришь уже, что нужен хоть кому-то, и трудно понять, надо ли жить вообще.