Белькампо - Современная нидерландская новелла Страница 38

Но это, пожалуй, была даже не мысль: это была затверженная фраза на незнакомом языке. Когда-то отец каждый предновогодний вечер в ожидании двенадцати часов читал им наизусть большие куски из «Одиссеи», по-гречески; он, и брат, и сестры, то смеясь, то затаив дыхание, вслушивались в эти непонятные белые и желтые звуки, которые колечками дыма вылетали из отцовского рта. Стихи производили очень сильное впечатление, но навевали чувство беспредельного одиночества и печали, и он с огромным трудом выучил на память две первые строки поэмы, которые отец записал ему в фонетической транскрипции:

Andra moi énnêpê, Móesa, polútropon hós mala póllaI Plánchtê epéi Troïés hiërón ptoliëtron epérsen[14]…

Послезавтра он будет мертв — но к этой мысли он был еще не готов. Когда-то в детстве он всегда садился за уроки в последнюю минуту. Это станет его мыслью в то мгновение, когда он со своей машиной врежется в Зверюгин корабль. В мгновение взрыва чужой язык откроет перед ним тайны своей грамматики.

Он мог теперь есть за офицерским столом, но сел на свое обычное место, сидел притихший, слушал радио, а попозже вечером проиграл партию в шахматы, потому что у него никогда не было терпения разучить дебюты. Остальные курили и играли в карты или читали. В стенах отдавалась морзянка из радиоузла, снизу доносился стук молотка из мастерских и тарахтение перевозящих торпеды дрезин из пакгаузов. Вся скала была единым сгустком разрушительных сил.

В столовой затянули песню. Больше я никогда не буду спать с женщиной, подумал Броуз, но это была не мысль. Он сосал сигарету и думал о своей жене, изрешеченной пулями у окна вагона в поезде, остановившемся посреди поля. Но думать об этом было глупо. Ее нет и никогда не было. Есть только океан, и дюжина подводных лодок, и караваны Зверюгиных судов.

Он встал и пошел бродить по коридорам, залитым мертвенным неоновым светом. Он не доброволец, но только потому, что адмирал не вызывал добровольцев. Добровольцы должны до последней минуты хранить в тайне, на кого из них пал выбор, — в точности как он. Под черным сводом посреди водоема погружалась подводная лодка, след перископа медленно потянулся в сторону океана. У Броуза возникло чувство, что она не вернется. Лежа в постели, он продолжал думать: почему адмирал не вызвал добровольцев? Сказал, что не хочет рисковать, но разве это риск? На все безнадежные задания всегда вызывалось от десяти до двадцати человек. В том число и он, Броуз, но его никогда не выбирали. Так было уже двенадцать раз, и, хотя ушедшие на задание никогда не возвращались, число добровольцев не уменьшалось.

В спальном помещении еще никого не было. Броуз лежал, уставясь в верхние нары, и пытался разобраться, что же его смущает. Вдруг он подумал: это неправильно. Он был обязан вызвать добровольцев. Нельзя отдавать приказ, когда на все сто процентов уверен, что посылаешь человека на смерть. И внезапно у него появилось чувство, что он скорее наложит на себя руки, чем подчинится приказу. Что за нелепость! Какая разница, доброволец он или выполняет приказ? Но наверное, какая-то разница все же была. Он сел в постели и обхватил руками поднятые колени, стараясь понять, в чем она заключалась.

Стояла мертвая тишина. Со всех сторон его окружал камень, и сюда не проникал ни единый звук из мастерских. На миг он увидел себя будто со стороны, откуда-то из океана, — как он сидит в самой середке скалы, возвышающейся над пустынным морем.

Он не сумел определить, что же его коробит, и снова лег. В одном не было сомнения: умертвить Зверюгу необходимо, и вот представляется возможность ее умертвить — Зверюгу с ее концлагерями. Может, они и не страшнее, чем концлагеря у него на родине, но по крайней мере война кончится. Зверюга никогда не летает самолетом: не любит, но корабль, на котором она передвигается, неуязвим для нападения с воздуха, ибо охрана чрезвычайно эффективна и охватывает очень широкое пространство. Приблизиться к кораблю Зверюги, хотя бы на такое расстояние, чтобы увидеть его на горизонте, невозможно — под силу это лишь его крылатой машине.

Броуз почувствовал, что у него слипаются глаза. Если я смогу удрать, я удеру, подумал он, хотя Зверюга — это Зверюга, и нет ничего плохого, если тебе приказали сделать то, что ты сделал бы и добровольно. Такой приказ — это не приказ, и тот, кто мне его дал, — это моя собственная воля, воплощенная в адмирале… Он заснул удовлетворенный.

И все же ночью ему снилось, что он удрал и бежит по бесконечным, холодным, залитым неоновым светом коридорам, бежит по волнам и на нем адмиральская форма, и еще ему снился дом матери, наполовину разрушенный, а наполовину пока целый, и его мать в комнате без передней стены, и школьный товарищ, который зашел за ним, чтобы вместе поехать на машине за город, но из этого так ничего и не получилось.

Склонившись над огромным столом в штурманском зале, он следил за указательными пальцами коммодора: один прочерчивал маршрут Зверюги, другой — его собственный. Некая точка, за сотни километров отсюда, в открытом океане, была помечена красным крестиком — здесь они встретятся, и это будет означать конец войны. Адмирал стоял рядом и с отсутствующим видом смотрел на какую-то совсем другую точку на карте.

Броуз поднял глаза, увидел по другую сторону стола весь высший командный состав и внезапно понял, как глупо было то, что он напридумывал прошедшей ночью. Суть не в нем, суть в Зверюге. Добровольно ли он отправится в путь, чтобы ее уничтожить, или по приказу, и какие тонкие различия могут отсюда проистекать — вздор по сравнению с главным: с окончанием войны, которая длится уже так долго — никто и не упомнит сколько лет.

Сквозь звезды и золото погон он прошел к стене, где висел чертеж судна, на котором плывет Зверюга. Не крейсер и не линейный корабль, а обычный пароход — беззащитная посудина, какую по нынешним временам ни одна торговая компания не стала бы использовать для морских перевозок. Такими вот причудами Зверюга уравновешивала свою бесчеловечность. Но дело было не в пароходе. Пароходик окружал мощный кордон сторожевых судов, и все зависело от того, удастся ли Броузу прорваться сквозь него.

После обеда ему предстояло осваивать машину. Она снова была укреплена на баке «У-253»; в шлеме, доходившем до воротника, в кожаном костюме с бесчисленными ремнями, в который были вмонтированы измерительные приборы, он втиснулся в кабину, ему сунули кислородный аппарат, и машину загерметизировали. Места было ровно столько, чтобы он мог сидеть выпрямившись, его голова в маленьком колпаке из цельнолитого кварца выступала над корпусом, а у глаз находился небольшой перископ, который он мог поднимать и убирать. Солдаты, помогавшие ему, поглядывали на него вопросительно, но ни о чем не спрашивали.

Все офицеры высыпали на платформу посмотреть, как погружается «У-253» и вместе с ней Броуз — он видел, как поверхность воды быстро поднимается вверх и исчезает из глаз. Он и не вспомнил о том, что это значит для него, о том, что завтра он в последний раз увидит мир, исчезающий из глаз навсегда. Он чувствовал только жаркое волнение эксперимента.

Через минуту вода вдруг стала светло-зеленой. Они вышли в открытый океан. Он внимательно следил за приборами и передавал их показания в микрофон, укрепленный у самых его губ. Через десять минут ему сообщили его координаты, он включил двигатель, почувствовал резкую вибрацию и расхохотался, заметив, что оторвался от носителя. Он погрузился на глубину ста пятидесяти футов, где свет был непостижимо синий, как угасающее пламя, и ровно пятнадцать минут по своему светящемуся хронометру мчался сквозь океан в соответствии с заданным маршрутом. Сердце его колотилось, и он громко смеялся в кислородный аппарат. Потом он запел. Что-то — скорее всего, крупная рыба — шлепнулось о колпак и исчезло. Броуз смеялся, и пел, и качался вверх-вниз. Он ощущал каменную тяжесть бесконечной водной массы, обтекавшей его со всех сторон, но он ведь ее одолел! Никогда еще не чувствовал он себя таким свободным. Он отключил двигатель и, начав всплытие, поднял перископ. Он находился как раз в расчетной точке — у входа в пещеру — и на малой скорости вошел внутрь. «У-253» снова стояла у платформы. Он всплыл на поверхность рядом с ней. Немного спустя он уже был на суше, он смеялся, а офицеры из высшего командного состава с серьезным видом жали ему руку. Адмирал жадными глазами смотрел на океан.

Начало операции было назначено на восемнадцать часов. Крылатую машину в третий раз укрепили на баке «У-253», и вся команда была уже на борту. Броуз сидел на своих нарах в спальном помещении и рассовывал по карманам фотокарточки жены и родных. Потом снова вынул их и порвал. Подняв брови, глядел на рассыпанные по полу клочки бумаги. Глядел и ни о чем не думал. В голове у него была мерцающая пустота. Оторвав глаза от клочков, он увидел матроса, которого, по его словам, послал за Броузом адмирал.