Васко Пратолини - Итальянская новелла ХХ века Страница 59

— Мама, — неуверенно начала девочка, — надела веревку на тату, а тата ее поборол и надел веревку на маму.

— А куда надел? — спросил Вито.

Черные ручонки обвились вокруг отцовской шеи.

— Мамочка родная! — ахнул кто-то в толпе, а один из мужчин спросил:

— Он ее удушил?

— Да, удушил! — крикнул Вито, поставив девочку на пол. — Она мне рога наставила, а я молчал. Дом забрала, а я молчал. И кровати, и стулья, и стол, и комод. Должен я был все это ей отдать?

— Не-е-ет, — хором откликнулась площадь.

— А я отдал. Она вернулась снова — белье потребовала. Должен был я его отдать?

— Не-е-ет, — дружно ответила площадь.

— А я и это отдал. Потому что я честный человек. Но она и матрац малютки хотела забрать. Должен был я его отдать?

Он опередил людей на площади и первый решительно крикнул:

— Не-ет!

— Его я не отдал, — добавил он. — Матрац малютки она не смела требовать, — Он нагнулся, вскинул девочку над перилами, убрал ей с лица волосы и сказал: — Расскажи всем, что сделала мама, когда я не захотел отдать твой матрац. Расскажи, что сама видела.

Девочка посмотрела на толпу, потом медленно и тихо, так что ее услышали только те, кто стоял под самым балконом, повторила:

— Мама надела веревку на тату, тата ее поборол и надел веревку на маму.

— А куда? — спросил Вито.

На этот раз девочка дотронулась рукой до своей шеи и уткнулась лицом в отцовское плечо.

— Вот сюда надела, — для наглядности пояснил Вито.

Тем временем возчик успел побывать в доме Вито Мингуццо, а сейчас приближался к площади вместе со старшиной и двумя карабинерами.

— Вито, беги! — крикнул юноша из толпы.

Но Вито, наоборот, еще сильнее перегнулся через перила и, напрягая близорукие глаза, старался разглядеть, откуда донесся тревожный крик; потом снова взял девочку за руки и скрылся в комнате. Когда старшина и двое карабинеров сошли с тротуара и приблизились к дому, им пришлось чуть ли не с боем прорываться сквозь толпу, сгрудившуюся на пороге.

Едва в дверях появился Вито с дочкой на плече, кто-то крикнул ему с мольбой в голосе:

— Держись крепче, Вито!

Но Вито грустно покачал головой, чем сразу сравнялся с остальными, и у всех вырвался вздох разочарования. Пока он стоял на балконе, освещенный солнцем, могло показаться, что он отомстил за всех. А теперь, на улице, растерянный, казавшийся совсем седым, в очках, которые, как назло, съехали ему на нос и придавали его лицу отнюдь не гордое, а скорее даже жалкое выражение, он выглядел простым бедняком. И то, что он смиренно нес девочку на руках, ясно говорило о его покорности судьбе. Тогда одна из женщин выскочила из толпы и попыталась выхватить у него девочку. Но Вито увернулся от ее протянутых рук и пересадил девочку на другое плечо, с той стороны, где шел один из полицейских, — второй остался охранять дом Вито.

— Расступитесь, расступитесь, — приказывал карабинер. — Дайте дорогу.

Слова карабинера и ловкий маневр Вито зажгли у всех угасшую было надежду. Значит, Вито прав. В душе все на его стороне. Даже старшина, который шел за арестованным, словно невзначай положив руку на кобуру пистолета.

— Дайте же нам дорогу! — на своем римском диалекте говорил старшина, кивком головы отвечая этим невеждам-южанам. Пока они вели Вито от дома до казармы, старшину со всех сторон засыпали вопросами.

А знает ли синьор старшина, что жена Вито, эта подлая женщина, три года подряд каждый вечер говорила, что идет миндаль собирать, а сама заваливалась спать с хозяином? А знает ли синьор старшина, что она ему целых три года так вот рога наставляла? И всю мебель из дома унесла. А потом даже матрац невинной малютки хотела забрать. Хоть это-то синьор старшина знает? А знает ли синьор старшина, что Вито, бедняга, все терпел и терпел? Что же синьор старшина на это ответит?

Старшина не стал, однако, ввязываться в долгий спор. Уже на пороге казармы он повернулся к толпе и сказал:

— Я что же, по-вашему, сплю и ничего не вижу, да?

Но толпа не разошлась. Люди собрались вокруг казармы, которая стояла на самой окраине селения, и время от времени кричали что-то старшине в окно.

Громче всех звучал чей-то голос, требовавший:

— Отпустите на волю малютку!

Вечерело, и на пыльную проезжую дорогу постепенно ложилась тень лиловато-розового облачка, которое надвигалось с оливковых рощиц. Слышался громкий лай: это надрывались рыжие собаки, которые вприпрыжку бежали за телегами, возвращавшимися с полей. Подъехав к самой казарме, телеги остановились перед запрудившей дорогу толпой, и собаки сразу же стихли. Наконец в углу казармы зажегся свет, открылась дверь, и появился приходской священник, которого, наверно, провели через сад. Священник без труда заставил всех умолкнуть.

— Успокойтесь, успокойтесь. Девочку никто не арестовывал. Разве можно было оставить ее одну в такой поздний час?

Кто-то крикнул:

— Она невиновна.

— Конечно, невиновна, — отпарировал священник, — Но закону доказательства нужны. А пока отправляйтесь с миром по домам. Завтра во всем разберемся.

— Нет, сегодня, сегодня вечером, — послышалось с разных сторон. — Почему девочку не отпускаете?

— Я же вам сказал, — возмутился священник. — Никто ее не арестовывал, она сейчас в доме старшины. Жена старшины ее вымыла и напоила отваром, чтобы она успокоилась.

А когда его снова перебили, он окончательно потерял терпение:

— О, господи. Закон есть закон, и не я его выдумал. До завтра.

Он резко повернулся, но, перешагивая через порог, зацепился сутаной за отогнутый угол жестяной обивки на двери и чуть не упал. Покуда священник пытался высвободиться, каждый в душе решил, что, если закон и вера не признают Вито невиновным, значит, их мечта о том, чтобы эту шлюху прикончили, — грех. Но, выходит, старшина и священник сговорились признать Вито виновным? Так толпа и стояла в мучительном сомнении, пока лампа в угловой комнате вдруг не погасла — знак того, что не осталось больше никаких надежд. В темноте заскрипели телеги, прокладывая себе дорогу в толпе, которая постепенно разбрелась по полям и тропинкам. И стоило людям разойтись, как снова по улице заструился зеленовато-желтый ручеек с маслобойни.

Три дня подряд Эстерина повторяла одну и ту же фразу: «Мама надела веревку на тату, тэта ее поборол и надел веревку на маму».

— А это правда? — спрашивал священник, вынимая из кармана карамельку. — Помни, кто лжет, попадает прямиком в ад.

— Мама надела веревку на тату, — упрямо повторяла девочка, твердо решив спасти отца. Ни конфеты, ни мороженое жены старшины карабинеров не заставили девочку отказаться от своих слов.

И хотя тем, кто вел расследование, это утверждение казалось нелепым, оно, именно благодаря бесконечному монотонному повторению, приобретало силу доказательства.

Как опровергнуть это наивное описание убийства? «Мама надела веревку на тату, тата ее поборол и надел веревку на маму». Какими данными располагали закон и церковь, чтобы опровергнуть рассказ девочки, в котором мать выглядела кровожадным чудовищем, а отец — жалким, слабым существом, убившим жену лишь ради самозащиты?

— Подумай хорошенько, Эстерина… Ты ведь знаешь, что добрые стоят по одну сторону, а плохие — по другую. Пока ты стоишь по эту сторону, вместе с добрыми, но если ты и дальше станешь лгать, то можешь очутиться вместе с плохими. И тогда ты не сумеешь спасти тату. Потому что будешь уже по ту сторону.

Но девочка в ответ повторяла:

— Мама надела веревку на тату, тата ее поборол и надел веревку на маму.

— А ты не ошиблась? — сказал следователь, — Может, все было наоборот? Тата надел веревку на маму, а мама…

— Нет, — испуганно крикнула девочка. — Это мама, мама надела веревку на тату.

Она трясла головой, и ее волосы, заплетенные женой старшины в две жиденькие косички и перевязанные белой ленточкой, тоже испуганно вздрагивали. Вымытая, причесанная, она упрямо повторяла свое «нет», казалось, подсказанное ей кем-то из взрослых. Но тата сидел в тюрьме и уже наверняка не мог этого сделать. Тогда попытались отыскать брешь в ее беспокойных снах и дрожи, когда внезапно открывалась дверь или с улицы доносился громкий крик. Но в мозгу Эстерины раз и навсегда застыла ритуально-точная фраза: «Мама надела веревку…»

— Ничего не поделаешь, — сказал наконец следователь и посоветовал отпустить девочку: пусть себе играет на улице.

Освободили ее так: однажды утром старшина, сделав вид, будто ведет ее погулять у дома священника, оставил девочку на засаженной деревьями рыночной площади и сказал:

— Я скоро приду, а ты пока погляди, что тут лежит на прилавках. Если хочешь, можешь поиграть с ребятами. — Навстречу им как раз бежала стайка ребятишек.