Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных Страница 13

Я надеюсь в один прекрасный день доказать, что в руках умной Сороки орудие это имеет не меньше силы, чем в когтях Льва или в лапах Лиса

Эти и многие другие причины заставили исключить пункт о газете из повестки ночи без дальнейшего обсуждения.

Вообще нужно заметить, что сей достопамятный заговор был устроен так ловко и так удачно, что назавтра ни г-н префект парижской полиции, ни сторожа Ботанического сада не обнаружили в Париже никаких перемен; они до сих пор пребывают в неведении касательно необыкновенных происшествий этой ночи, навсегда вошедшей в историю революций животного мира и составившей одну из самых чудесных ее страниц.

Не успели господа делегаты покинуть издателей «Сцен частной и общественной жизни Животных», как Почтовый Голубь принес им нижеследующее циркулярное письмо, подлежащее немедленному обнародованию и распространению.

Господа Павиан и Попугай,

главные редакторы

Всем Животным

Любезный будущий сотрудник,

Считаем своим долгом сообщить Вам постановление комиссии, уполномоченной надзирать за изданием.

Ради морального и материального успеха той публикации, за которую мы взялись все вместе, рекомендуем господам Животным-сочинителям излагать свои мнения с такой умеренностью и таким беспристрастием, чтобы Животные любого возраста, пола и убеждений, включая Людей, нашли там полезные советы, суровую и справедливую критику, но не сумели обнаружить ничего противного незыблемым законам нравственности и приличий.

По сей причине было постановлено, что всякая статья, содержащая призывы к насилию и злобные выпады, которые столь часто порочат печатные произведения в мире человеческом, оскорбляя чистые сердца и тонко организованные натуры, будет возвращена автору, а имя его с этих пор исчезнет из списка наших сотрудников.

N.B. Редакционный комитет был вынужден привлечь к изданию, исключительно на предмет вычитки гранок, несколько Людей, которые в совершенстве владеют этим нелегким ремеслом и заслуживают благорасположения звериной нации хотя бы по причине своего мизантропического нрава.

По рекомендации господ главных редакторов распространение этого важного документа было поручено многоопытному Ворону, который завел на сей предмет Рекламное агентство, превзошедшее все, чего достигли в этом роде представители рода Человеческого. Сей умный Пернатый взял на себя также рассылку проспектов и доставку выпусков подписчикам в Париже, в департаментах и за границей; нанятые им Утки не боятся ни ветра, ни дождя и превосходят в ловкости самых дерзких из наших разносчиков, а служащие ему Гончие оставят позади самых проворных почтальонов. Благодаря Почтовым Голубям подписчики всех стран станут получать очередные выпуски быстрее, чем по самой прославленной эстафете, причем подписчики городские не будут иметь никаких преимуществ перед подписчиками сельскими. По приказу Ворона афиши будут расклеены на стенах во всех частях света, не исключая и знаменитой Китайской стены. Господа редакторы надеются увидеть в числе своих подписчиков всех Животных и всех Людей, которые достаточно искренни и беспристрастны, чтобы не убояться истин, достойных огласки.

ИСТОРИЯ ЗАЙЦА, его частной, общественной и политической жизни в городе и деревне, записанная с его слов дружественной Сорокой

Господа! Ассамблея, заседание которой привело к появлению настоящей публикации, постановила лишить нас права говорить, но оставила за нами по крайней мере право писать.

Итак, с вашего позволения, почтенные главные редакторы, я взялась за перо.

Перо, благодарение Господу, есть орудие учтивое, оно уравнивает силы сторон, и я надеюсь в один прекрасный день доказать, что в руках умной Сороки орудие это имеет не меньше силы, чем в когтях Льва или в лапах Лиса.

Нынче речь не обо мне и не о госпожах Гусынях, Курицах и Клушах, которым оратор равно остроумный и глубокий, разом и жалобщик, и судья, столь целомудренно посоветовал ограничить жизнь домашним кругом[161]; нет, я намерена рассказать вам историю Зайца, которого его злосчастья прославили среди Зверей и Людей, в городе и деревне.

Поверьте, господа, что если я решаюсь, говоря о делах, которые не касаются меня лично, нарушить молчание, которое я, как известно, всегда соблюдала неукоснительно, то лишь потому, что, поступив иначе, изменила бы священному долгу дружбы.

Недавним вечером, сидя на груде камней, я обдумывала последние строки поэмы в двенадцати песнях, посвященной защите попираемых прав нашего пола[162], как вдруг ко мне подскочил молодой Зайчонок, правнук героя моей истории.

Старший из Зайчат бросил все дела и почтительно уселся на колени деда; младший, страстный любитель сказок, застыл, навострив уши; а самый юный уселся на землю и принялся посасывать стебелек клевера

– Госпожа Сорока, – крикнул он, не успев даже перевести дух, – там на опушке дедушка, он мне сказал: «Беги скорей за нашей приятельницей Сорокой…» – вот я и прибежал.

– Ты славный Зайчонок, – отвечала я, дружески похлопав его по щеке, – хорошо, что ты так спешишь исполнять поручения деда. Но если ты будешь бегать так быстро, то можешь заболеть.

– Нет, – отвечал он мне очень грустно, – я-то не заболел, а вот дедушка болеет. Его искусала Борзая лесничего… Мы за него волнуемся!

Однажды там в поле два Зайчонка играли со своей сестрицей, а большая злая Птица встала у них поперек дороги

Медлить было нельзя; в мгновение ока я оказалась подле моего несчастного друга, который встретил меня с той сердечностью, какая приличествует добропорядочным Животным.

Правая лапа его висела на перевязи, кое-как устроенной из листьев тростника; на лбу покоился компресс из листьев душицы – дар сострадательной Лани; один глаз был скрыт под окровавленной повязкой.

Я тотчас догадалась, что здесь приложил свою гибельную руку Человек.

«Дражайшая Сорока, – сказал мне старец, чья физиономия хотя и была исполнена непривычной печали и серьезности, однако же не утратила исконного простодушия, – мы приходим в этот мир не для радости.

– Увы! – отвечала я, – с этим не поспоришь.

– Я знаю, – продолжал он, – что мы обязаны всегда всего бояться и что честному Зайцу редко удается умереть спокойно в собственной норе; но, как видите, я еще меньше других могу рассчитывать на так называемую прекрасную смерть; дела мои плохи; я, должно быть, окривел и наверняка стал калекой; меня сможет прикончить самый ничтожный Спаниель. Даже те из наших, что всегда верят в лучшее и упорно твердят, что охотничий сезон рано или поздно закрывается, не могут не признать, что через две недели он откроется; полагаю, что мне пора привести дела в порядок и завещать потомству историю моей жизни, дабы потомство, если, конечно, оно на это способно, извлекло из нее урок. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Если Господь позволил мне воротиться в родные края после того, как я столько лет жил и страдал среди Людей, значит, ему угодно, чтобы мои злосчастья послужили уроком грядущим Зайцам. О многих вещах никто не говорит из осторожности или из приличий; но перед лицом смерти лгать бесполезно и можно высказать все без утайки. Вдобавок признаюсь в собственной слабости: приятно, должно быть, остаться в памяти потомков и знать, что не умрешь весь; как по-вашему?

Мне стоило очень большого труда убедить его в том, что я с ним вполне согласна, ибо, живя среди Людей, он совершенно оглох, но упорно отрицал свою глухоту. Сколько раз проклинала я недуг, отнимавший у него счастливую возможность слушать других! Я крикнула ему в самое ухо, что сохраниться в своих произведениях – это прекрасно и что перед неизбежным концом утешительно думать о славе, могущей прийти на смену жизни; во всяком случае, ничего дурного в этом нет.

Тогда он сказал мне, что находится в большом затруднении; что не может писать, поскольку, на беду, сломана у него как раз правая лапа; что он пробовал диктовать своим детям, но бедняги умеют только играть да жевать; что он собрался было воспитать из старшего сына рапсода, который выучит всю историю отцовской жизни наизусть и сообщит ее грядущим векам, но этот повеса бегает так быстро, что у него все тотчас выветривается из головы. «Я вижу, – продолжал Заяц, – что устная традиция не способна запечатлеть факты со всей достоверностью; я не желаю становиться мифом, наподобие великого Вишну, Сен-Симона, Фурье и проч.[163]; вы, добрая Сорока, особа грамотная, благоволите же послужить мне секретарем, история моя от этого только выиграет.