Джон Голсуорси - Из сборника Оборванец Страница 2

Она была радостно возбуждена, душа полнилась чудесными звуками и лунным светом, который в этот летний вечер заливал город. Как бы то ни было, а женщины "определенного сорта" умеют чувствовать, и какое это утешение, хотя бы для них самих! Останавливаться именно здесь вошло у нее в привычку. Можно было делать вид, будто кого-то ждешь с концерта, который еще не кончился, да она и в самом деле ждала кого-нибудь. Здесь не нужно было украдкой поглядывать по сторонам и расхаживать той особой походкой, которая вполне удовлетворяла полицию и миссис Грэнди, хотя никого не могла ввести в заблуждение относительно рода ее занятий. Она занималась "этим" достаточно давно, и поэтому все вызывало в ней нервный страх, но еще не настолько давно, чтобы этот страх перешел в безразличие: некоторым женщинам требуется для этого много времени. Но даже для женщины "определенного сорта" положение Мэй было особенно опасно теперь, когда шла война, ибо жила она под чужим именем. Во всей Англии нелегко было найти сейчас более отверженное существо, чем эта немецкая женщина, выходившая на свой ночной промысел.

Что-то тихонько напевая себе под нос, она остановилась у витрины книжной лавки и, то снимая, то снова надевая несвежую желтую перчатку, делала вид, будто читает при свете луны названия книг. Несколько раз она подходила к афишам у входа в концертный зал, словно изучая будущую программу, и не спеша отходила. В своем скромном и поношенном темном платье и маленькой шляпке она ничем не вызывала подозрений, разве что налетом дешевой пудры, видным даже при лунном свете.

В этот вечер свет луны казался почти плотным, воздух словно весь превратился в холодные, тихо колыхавшиеся потоки света; и затемнения военного времени в эту ночь были нелепыми, как абажуры на свечах в залитой солнцем комнате. Огни немногочисленных фонарей казались тусклыми мазками краски, нанесенными кистью на светло-голубой призрачный фон.

Женщина как будто видела город во сне, и это ощущение усиливалось, вероятно, тем, что на глаза у нее была спущена вуалетка отнюдь не белоснежная при дневном свете. Музыка в душе стихла, приятное возбуждение спало. Мимо прошли какие-то люди, они разговаривали по-немецки, и ее охватила тоска по родине. В эту лунную ночь на берегах Рейна, откуда она родом, в садах уже полно яблок, всюду шепот и сладкий аромат, а над лесом и молочно-белой рекой высится старый замок. Где-то слышится пение, вдалеке глухо стучит пароходный винт и, может быть, в голубом свете скользят еще по течению плоты. И кругом немецкая речь! Слезы наполнили ее глаза и медленно потекли по напудренным щекам. Подняв вуалетку, она утирала лицо грязным платочком, комкая его затянутой в перчатку рукой. Но чем чаще она прикладывала платок к глазам, тем сильнее бежали предательские слезы. И тут она заметила рядом с собой у витрины высокого юношу в хаки; рассматривая книги, он искоса поглядывал на нее.

У него было свежее открытое лицо, в синих глазах светился доброжелательный интерес к ней. Она машинально опустила влажные ресницы, потом подняла их, снова опустила и легонько всхлипнула...

Этот молодой человек, капитан одного из действующих полков, был выписан из госпиталя в шесть часов вечера, а в половине седьмого уже входил в Куинз-Холл. Еще не окрепнув после полученной раны, он осторожно сел в Кресло и просидел там, как в полусне, весь концерт. Это было похоже на пиршество после долгого поста - такое ощущение, должно быть, испытывают полярные исследователи, когда по возвращении едят первый настоящий обед. Юноша, судя по всему, попал в армию по дополнительной мобилизации, а до войны обожал музыку, искусство и тому подобные вещи. Впереди был месячный отпуск, и он, естественно, находил, что жизнь чудесна, а его собственные переживания особенно удивительны. Выйдя на улицу после концерта, он с жадностью глотнул - иначе не скажешь - лунного света, потому что он был молод и чувствовал красоту. После того, как человек долго сидел в окопах, сутки пролежал раненый в воронке от снаряда, а потом еще три месяцав госпитале, красота обретает такую острую новизну, такую томительную прелесть, что почти причиняет боль. А Лондон ночью очень красив. Словно вдыхая лунный свет, юноша медленно шел к площади, сдвинув фуражку немного набекрень и чувствуя себя свободно, совсем не по-военному. Он не смог бы объяснить, почему он остановился у витрины книжной лавки: то ли потому, что девушка плакала, то ли потому, что ее фигура как бы составляла часть всей этой красоты, окружавшей его.

Потом что-то - быть может, запах пудры, или желтые перчатки, или то, как она вскидывала ресницы, - подсказало ему, что он ведет себя "дьявольски неосторожно", тем более, что у него и в мыслях не было искать сейчас нового знакомства. Но она всхлипывала, и это растрогало его.

- Что с вами?

Она снова взмахнула ресницами и, запинаясь, ответила:

- Ничего. Это оттого, что вечер такой чудесный. Его поразило, что женщина легкого поведения (что это так, он теперь был уверен) чувствовала то же самое, что он. Он сказал:

- Ну-ну, не расстраивайтесь.

Она быстро взглянула на него.

- Вам-то хорошо! Вы не так одиноки, как я.

Ее тон и выражение хорошенького личика со следами слез были до странности искренни для такой женщины.

- Может быть, пройдемся и поговорим? - пробормотал он.

Они завернули за угол и пошли к восточной окраине города по пустынным красивым улицам с тускло-оранжевыми огнями фонарей и мелькавшими здесь и там отблесками синего и лилового света. Все было так необычайно и волновало его - таких приключений у него никогда раньше не было. И он неуверенно спросил:

- Как же вы дошли до этого? Разве не ужасно так жить?

- Да, ужасно... - Она говорила с каким-то своеобразным мягким акцентом. - Вы хромаете, вас ранило, да?

- Я только что из госпиталя.

- Страшная война!.. Все горе из-за этой войны. Когда она кончится?

Он посмотрел на нее.

- Скажите - вы какой национальности? - Русская.

- Да ну? А я ни разу не встречал русской девушки. Он заметил, что она взглянула на него и быстро опустила глаза. И вдруг спросил:

- Правду говорят, что таким, как вы, плохо приходится?

Она просунула руку в желтой перчатке к нему под локоть.

- Не так уж плохо, когда встретишь такого хорошего мальчика, как вы. Правда, у меня не было хороших. - Она улыбнулась, и улыбка ее, как и речь, была неторопливая, доверчивая. - Вы подошли, потому что я была грустна, а другие подходят, только если я весела. Я не люблю мужчин. Когда их узнаешь, то любить их невозможно.

- Ну нет, вы узнаете мужчин не с хорошей стороны. Нужно их видеть на фронте! Ей-богу, там они просто великолепны, и офицеры и солдаты, все. Все готовы на самопожертвование. Такого еще никогда не бывало. Это замечательно!

Обратив к нему серо-синие глаза, она сказала:

- Ты, наверное, тоже среди них не последний. И я думаю - ты видишь в мужчинах то, что есть в тебе самом.

- Да нет же, вы ошибаетесь! Уверяю вас, когда мы шли в атаку, в ту, где меня ранили, у нас в полку не было ни одного, кто не показал бы себя настоящим героем. Как они шли вперед! Никто не думал о себе, это было просто великолепно!

Она прикусила нижнюю губу, и голос ее прозвучал как-то странно:

- Ну, а неприятель?.. Быть может, там тоже храбрые солдаты...

-- Да, я это знаю.

- А вы не злой. Как я ненавижу злых людей!

- Нет, люди совсем не злые. Они просто не все понимают.

- Ах, вы просто ребенок, хороший, добрый ребенок!

Ему не очень-то понравилось, что его назвали ребенком, и он нахмурился. Но, увидев растерянность на ее напудренном личике, сразу смягчился. Как она испугалась!

Она проговорила заискивающим тоном:

- Но за это вы мне и нравитесь. Как приятно встретить такого хорошего мужчину!

Это ему еще больше не понравилось, и он отрывисто спросил:

- Вы сказали, что одиноки? Разве у вас нет знакомых среди русских?

- Русских? Нет! Город такой большой. Вы были на концерте?

- Да.

- Я тоже. Я люблю музыку.

- Все русские, кажется, любят музыку.

Она снова посмотрела ему в лицо, как будто боролась с желанием что-то сказать, потом сказала тихо:

- Я всегда хожу на концерты, когда у меня есть деньги.

- Неужели так туго приходится?

- Сейчас у меня остался один шиллинг. - Она засмеялась.

Ее смех взволновал его - всякий раз, когда вы слышал ее голос, ему почему-то становилось жаль ее.

Они подошли к узкому скверу, прилегающему к Гауэр-стрит.

- Здесь я живу, - сказала она. - Пойдемте.

Долгую минуту он был в нерешимости, но она легонько потянула его за руку, и он, уступив, последовал за ней. Они прошли через слабо освещенную переднюю и поднялись в комнату, где шторы на окне были опущены и газ едва горел. Напротив окна висела занавеска, отделявшая часть комнаты. Как только дверь за ними захлопнулась, она подняла голову и поцеловала его - так, очевидно, было принято у женщин ее профессии. Ну и комната! Зеленые с красным обои, дешевая плюшевая мебель произвели на него отталкивающее впечатление. От каждой вещи веяло холодом, и комната как бы говорила своим обитателям: "Сегодня здесь, завтра там". Только небольшой кустик папоротника "Венерин волос" в простом горшке был свеж и зелен, словно его обрызгали водой полчаса назад, и в нем было что-то неожиданно трогательное, как и в самой девушке, несмотря на ее трезвый цинизм.