Ежи Пильх - Монолог из норы Страница 2

Я слышу ее шаги. Идет. Спускается с горних высей. Приближается. Бедренная артерия Грахи Петербург приближается ко мне на небезопасное расстояние.

Ты ошибаешься, моя безошибочная контрольная таблица, никакое это не помешательство... Я в здравом уме и знаю, что говорю. Каждый день и каждую ночь, в неких конкретных обстоятельствах, в результате повреждения бедренной артерии истекают кровью от одного до нескольких десятков моих соотечественников. Истекают кровью на скомканных простынях, на лестничных площадках, в камышах, на диванах, на газонах, в придорожных канавах, на коврах и на паркете. Зеленая карта Польши темнеет от светлой артериальной крови.

Еще раз повторяю: никакое это не помешательство и не idee fixe. Некоторую роль тут, быть может, сыграл мой профессиональный опыт. Однако, посмотрев с другой стороны, позволю себе сказать, что, будучи противником теории заговоров как основополагающего фактора истории, я тем не менее на сто процентов убежден в существовании заговора против наших бедренных артерий. Мой народ, впрочем, считает, что верно и то и то. Или, точнее, поскольку верно одно, верно и другое. То есть, по мнению моего народа, поскольку теория и практика заговоров в истории вещь известная, существует и заговор, направленный против бедренных артерий моего народа. На данном этапе история ополчилась на самый уязвимый участок кровеносной системы Третьей Речи Посполитой. Выходит, мой народ не только сторонник заговорщицкой теории истории, но и сторонник и приверженец заговорщицкой теории медицины. Ну а в том, что существует географический заговор, мой народ убежден с того времени, когда - протерев глаза - уразумел, какие ему достались земли. Уже первые праславяне, едва успев обособиться, свято уверовали, что местоположение их отечества было бы иным, не будь тайного заговора.

- Какой заговор? Чей заговор? Что значит - чей! Это самое... Что значит какой! Известно чей! Известно какой! На свой лад, концы с концами тут сходятся, есть во всем этом своеобразная, но, как ни крути, железная логика. Раз уж столетья назад в неких праславянских кругах на ура было принято утверждение, будто достигший подножья Карпат ледник отступил в результате национально-освободительного подъема местных племен, а подъем этот, в свою очередь, был использован определенными кругами в собственных интересах, из чего неопровержимо следует, что ледник отступил в результате историко-географического заговора, то почему нынешнее утверждение, будто бедренная артерия всегда была ахиллесовой пятой поляков, должно звучать менее достоверно?

*

И потому, когда я прикасаюсь к этому самому месту, когда я невольно словно бы беспрерывно ласкаю свое левое бедро, никакой это не рефлекс и не вредная привычка и уж конечно не симптом аутоэротизма. Это защитная реакция. Я защищаю свои бедренные артерии, защищаю наружную артерию и защищаю внутреннюю, оберегаю их от острия, которое в любой момент может в них вонзиться. Не стану скрывать: я работал в системе здравоохранения. На заданный персонажем некоего классика вопрос "кто ж я таков именно?" я мог бы, перефразируя этого же классика, ответить: я один участковый врач. Двадцать лет я вдыхал запах антисептики в поликлиниках, диспансерах, амбулаториях, приемных покоях и медпунктах. Я часто менял место работы, но запах везде был одинаков: запах перевязочных материалов и стерилизационных растворов, запах вскрытых брюшных полостей и влажных рентгеновских снимков. Запах сочащейся из-под бинтов крови и запах смертного пота. Извечный трупный запах медицины.

Я выбрал медицину, хотя меня тянуло к литературе. Выбор, понятное дело, неудачный; впрочем, это не означает, что было бы лучше, если бы я медицине предпочел литературу. В литературе - вне всяких сомнений - я бы тоже ничего не добился.

- Пойми меня правильно: я вовсе не пытаюсь выставить себя этаким несчастным страдальцем, не похваляюсь ребяческим пессимизмом, школярской убежденностью в бессмысленности жизни, не упиваюсь безнадежностью. Я не выворачиваю перед Тобой своего почерневшего от несбывшихся надежд нутра и не заставляю Тебя восхищаться его содержимым. Погляди, о прекраснейшая из женщин, знакомящая нас с прогнозом погоды, погляди, сколь прекрасны потроха мои в своем трагизме! Нет, я даже в литературе терпеть не могу мрачных монологов с физиологическими подробностями. Конечно, жизнь меня порядком измордовала, но все удары судьбы сносил мужчина. Человек, я бы сказал, обязан быть мужчиной.

*

Я выбрал медицину, хотя с медициной у меня никогда не было ничего общего. Да и что общего я бы мог иметь с медициной, если у меня с самим собой нет ничего общего? Это тоже искаженная цитата из одного классика. Классик, правда, не русский, но это не важно. От медицины у меня осталось умение распознавать собственные недуги, от литературы - любовь к классикам, главным образом русским классикам, а также к перефразированию цитат из произведений русских классиков.

Я был врачом, а теперь в некотором смысле стал пациентом. А если точнее выздоравливающим.

Эта комфортабельная и прилично обставленная землянка - моя больница, мой санаторий и моя амбулатория. Это моя послеродовая палата, моя поликлиника, мой вытрезвитель, моя детоксикация, моя реанимация, мой наркологический диспансер. Иногда мне кажется, что я слышу доносящиеся из коридора шаги медсестер, шарканье больничных шлепанцев, звяканье дезинфицируемых хирургических инструментов. Мне чудится, что я нахожусь в забытой Богом и ординаторами палате, лежу под вечной капельницей: кто-то когда-то воткнул жизнетворную, а может быть, смертоносную иглу в мое предплечье и не собирается ее вытаскивать.

Здесь я обретал пристанище после многодневных гнусных издевательств над собственной персоной. Здесь я приходил в себя. Здесь я возвращался к жизни. Сюда моя неотразимая в физическом смысле жена с помощью моего неудачного сына спроваживала мое бесчувственное тело и, правду говоря, запирала его (тело мое) на ритуальные три дня - пока не воскреснет. Первый день я лежал в темноте и сдерживал внутреннюю дрожь. На второй день я зажигал свет и читал популярную литературу. На третий день я слушал Шуберта и когда, слушая Шуберта, доходил до фортепьянного трио си мажор соч. 99, это означало, что я оклемался.

Вначале я попадал сюда несколько раз в году, примерно раз в квартал, потом каждые два месяца, каждый месяц, несколько раз в месяц, два раза в неделю, три раза в неделю, пока наконец не застрял основательно. Вначале, как я уже сказал, сюда приволакивала мое бесчувственное тело моя благородная жена с помощью моего неудачного сына, потом, когда моя благородная жена от меня ушла, мне иногда помогали дальние родственники, потом добросердечные соседи, потом я сам сюда возвращался и сам отсюда уходил. Я сам себя сюда спроваживал, моя истерзанная душа волокла сюда мое оплеванное тело, мое оплеванное тело вело сюда мою мятущуюся душу, окутывало ее собой, обуздывало и сдерживало, ибо она (моя душа) неизменно рвалась отлететь. Со временем - хотя это звучит нелогично - уходы стали более редкими, а возвращения - более частыми.

Звучит нелогично, но, в конце концов, перед кем я, это самое, мечу пресловутый бисер? Кого хочу убедить? Контрольную таблицу! Да с каких это пор, тысяча чертей, логика сделалась сильной стороной действительности, которой управляет "Счастливый случай"? Вы исчерпали свой лимит времени: пи, пи!

Звучит это нелогично, но было именно так, а не иначе. Я выходил из подполья все реже, а возвращался все чаще, возвращался неизменно, возвращался перманентно, возвращался с маниакальным упорством, пока наконец не свершилось предначертанное мне - жизнь в подполье - и я остался тут sensu largo...

Вообще-то, при моих скромных потребностях, устроился я с комфортом... В начале здесь был только матрас... Как сказано в Библии: в начале был матрас, и голые стены возносились над матрасом. А теперь пожалуйста - чем не уютный изолятор, где можно годами лечить похмелье, именуемое жизнью? Каждый из находящихся здесь предметов - память об одном из моих исключительно низких падений. Всякий раз, когда я поднимался после исключительно низкого падения, у меня возникало острое желание опереться на что-то материально-устойчивое, и тогда я непременно оснащал свою нору каким-нибудь новым предметом. Речь идет вовсе не о банальной компенсации ущерба, не о лихорадочном возмещении потерь. Разумеется, я терпел ущерб и нес потери. Некогда принадлежавшие мне бесчисленные бумажники, сумки, зонты, очки, авторучки затерялись - увы, безвозвратно - среди темных извивов моих путей. Но дело отнюдь не в том, что воскресал я после своих падений обедневшим, допустим, на один чемоданчик. Да, я воскресал обедневшим на один чемоданчик, но отсутствие чемоданчика было ничто по сравнению со всеобъемлющей пустотой. Я пробуждался в пустоте, пустота была вокруг, и сам я был пустотой. Я даже не замечал отсутствия чемоданчика, ибо чувствовал себя так, будто лишился всего.