Стефан Хвин - Ханеман Страница 20

Девочки были спокойны, только около двух раскапризничались. Эльза их отчитала, но это мало помогло. Тогда она развязала льняное полотенце с хлебом, облупила крутые яйца. Господин Вальман, пытаясь развеселить дочек, стал тихонько насвистывать сквозь зубы смешную песенку о Хайделоре. Эльза достала яблоко, аккуратно срезала кожуру и разделила на четыре части.

Господин Вальман спросил, не знает ли Рец, как далеко продвинулись русские, но Рец точно не знал. Кажется, они уже под Кёслином, а может, и дальше. "И что же вы теперь будете делать?" - "Я? - Рец немного удивился: его со вчерашнего дня не покидало ощущение, будто он переносит свое тело с места на место, как багаж. Иногда это раздвоение бывало даже приятным, потому что он все - себя и других - видел точно за витринным стеклом. Но сейчас надо было что-то ответить. - Что я буду делать? Врачей всегда не хватает". Господин Вальман признал, что это так. Потом задумался. "Интересно, человек, когда умирает, может припомнить вкус табака? Как по-вашему?" Рец порылся в карманах, но не нашел сушеных слив, которые вчера утром сунула ему госпожа Вирт.

Они плыли в тумане, но около трех из белесой мглы вынырнул маленький самолетик и обстрелял палубу. Звали врача, и Рец со своим чемоданчиком пошел на нос, где устроили лазарет. Рвали простыни, чтобы было чем останавливать кровь. В трюме все говорили о подводных лодках. Люди вставали со своих подстилок и нервно расхаживали между узлами и ящиками. В половине четвертого пароход задрожал. В тумане пролетели четыре тени, и по обеим сторонам корпуса взметнулись фонтаны воды. Рец не прерывал работы. Бинтовал чьи-то простреленные грудные клетки. После пятого или шестого взрыва пароход опять задрожал, палуба наклонилась, никелированные инструменты съехали со стола на пол, раненые подняли крик, колокол забил тревогу. Рец не знал, что делать, так как санитары убежали на палубу, он почувствовал запах горящего мазута, успел кое-кого вернуть, пол снова ушел из-под ног, он позвал солдата с винтовкой, но бегущие из первого трюма оттеснили его к стене. Только когда солдат выстрелил в воздух, удалось впихнуть в лодку нескольких раненых. Заскрипели тросы, шлюпку спустили на воду.

"Бернхоф" все сильнее кренился на правый борт. Рец из шлюпки смотрел на центральную рубку, откуда начали вырываться клубы грязно-желтого дыма. Минуту спустя на корме среди темных языков огня он увидел Вальманов. Господин Вальман пытался пробраться к спасательной лодке, висящей на стреле за вторым трюмом, но огонь преградил ему путь. Госпожа Вальман стояла среди кричащих женщин, прижимая к себе дочек. Потом корабль перестал клониться набок. Черный корпус замер, как скала, нависающая над озером, однако люди продолжали пятиться от огня к перилам, потому что воздух над палубой буквально дрожал от жара. Когда пламя почти полностью охватило кормовую рубку, несколько мужчин прыгнули в воду. Девочки изо всех сил цеплялись за мать. Господин Вальман сперва оторвал от нее Марию и столкнул в воду. Потом сделал то же самое с Евой. Обе камнем ушли под воду и уже не вынырнули. Госпожа Вальман закричала, но Рец увидел только ее разинутый рот - крик утонул в вое раненых. Вальман потянул ее к поручням, она вцепилась в трос, он не мог оторвать ее руки, дернул, оба упали, потом он толкнул жену, перекувырнувшись в воздухе, она тяжело ударилась о воду и уже не выплыла. Он прыгнул за ней, но не смог доплыть до того места, где она скрылась под водой, потому что вокруг разлились пятна горящего мазута. Люди, которых задело пламя, извивались, как ошпаренные рыбы. Вальман подплыл к шлюпке, крича что-то Рецу, схватился за борт, но матрос отталкивал веслом всех, кто пытался взобраться в лодку, полную раненых. Таким Вальман запомнился Рецу: искривившееся от удара веслом лицо...

Ханемана, пока он читал письмо Реца, обуревали странные чувства. Его поразило, что там, тогда, в ту ночь на "Бернхофе" кто-то о нем говорил и думал, хотя вообще-то в этом не было ничего удивительного. На мгновение он почувствовал себя виноватым, что не поплыл вместе с ними. Корил себя: можно ведь было удержать их на пристани; сделай он это, не случилось бы того, что случилось. Но тут же покачал головой: глупости, кто мог знать, что все так кончится. У них было гораздо больше шансов, чем у тех, кто остался. В конце концов, тысячам удалось добраться до Гамбурга, Бремена, Ростока, Вильгельмсхавена. На секунду он представил себе дно моря: на сером песке, где-то под Борнхольмом, отпечаток детской руки, птичий след, несколько расходящихся лучами косточек... Ева, Мария... Но к состраданию примешалось какое-то нехорошее чувство. Досада? Сердце окатила волна холодного раздражения. Он смотрел на письмо Реца, не понимая, что творится в его душе. Ему хотелось сочувствовать, хотелось винить себя, хотелось каким-нибудь образом загладить свою вину. А что, если, подумал он вдруг, они поступили гораздо умней его, отправившись той ночью на невидимый в темноте пароход?

Несколько недель он не мог собраться ответить Рецу. Только в начале февраля черкнул несколько вежливых слов, но, поскольку о себе слишком много писать не хотел, письмо практически целиком состояло из вопросов. Летом пришел ответ. Госпожа Хильдегарда Мюллер, ассистентка профессора Юргена Т. Вольфа, в коротком письме сообщала, что доктор Мартин Рец в марте умер от рака легких в бременской клинике Лебенштайнов. Он очень страдал, но боль переносил мужественно, чем заслужил благодарную память медицинского персонала III отделения.

Ханеман долго держал в руке сиреневую открытку со штампом "Клиника Лебенштайнов. Бремен. Банхофштрассе, 33". Почерк у госпожи Мюллер был очень красивый: ровнехонькие, наклонные, без лишних завитушек буквы. Подпись напоминала пучок черной травы.

Вот, значит, в какой порт направлялся пароход "Фридрих Бернхоф", снявшийся с рейда в Нойфарвассере в ту зимнюю ночь, когда над Брёзеном вспыхивали ракеты, заливая порт ярким синим светом, а наблюдатели на холмах Мюггау передвигали на два деления влево прицелы установленных на Циганкенберге гаубиц...

Повестка

Ханеман получил повестку в среду. Не глядя на почтальона, расписался в квитанции, отдал чернильный карандаш, потом закрыл дверь и повернул в замке ключ. Затихающие шаги на лестнице. Глаза почтальона. Иллюзий у него не было: так смотрят на впавших в немилость.

В Гданьск он поехал на следующий день в одиннадцать.

"Пан Ханеман, - в комнате было жарко, приоткрытое окно, на стене орел, мужчина в темном костюме раскрыл картонный скоросшиватель, - вы недавно получили письмо из Дании?" Ханеман утвердительно кивнул. Быстро сосчитал дни. Датский матрос посетил квартиру госпожи Штайн на Кленовой неделю назад, в пятницу днем, сегодня четверг. "Что это было за письмо, позвольте узнать?" Мужчина перекладывал исписанные зелеными чернилами листки, на столе стопка папиросной бумаги, чернильница на деревянной подставке, лампа под железным колпаком. Ханеман объяснил, что письмо касалось исключительно личных дел. "Кто отправитель?" Он на секунду заколебался. "Мой бывший ассистент, Мартин Рец, сейчас он живет в Ганновере, собирается открыть там врачебную практику". Мужчина поднял брови. "Если это было, как вы говорите, письмо от Мартина Реца, бывшего ассистента из Анатомического института, и касалось исключительно личных дел, почему его не отправили по почте?" Ханеман признался, что не может ответить на этот вопрос, однако полагает, что Мартин Рец просто воспользовался возможностью переслать письмо через датского матроса, чтобы сэкономить пару марок. Мужчина пожал плечами. "Вы хотите сказать, что кто-то вскрывает ваши письма и поэтому вы избегаете пользоваться услугами нашей почты?" Ханеман почувствовал, что у него быстрее забилось сердце. "Мне об этом ничего не известно".

Мужчина встал из-за письменного стола и подошел к окну. За стеклом темный силуэт Мариенкирхе и башня сожженной ратуши. Слева, на углу Карренваль, там, где до тридцать девятого стояла синагога с куполом, похожим на бронзовую сахарницу, на пыльной площадке несколько рабочих складывали в пирамиду извлеченные из развалин кирпичи. На стене уцелевшего дома у Золотых ворот развевался обрывок плаката: "...жалкие апологеты..." Подобные плакаты Ханеман видел на стенах и в Оливе, и в Лангфуре, однако не очень понимал, к кому эти слова относятся. Вероятно, к тем, кого новые власти считают своими врагами.

"Пан Ханеман, дело не только в письме. - Мужчина обернулся. Помолчал, вертя в пальцах зеленую ручку. - Скажите, а почему, собственно, вы не уехали?" Ах, вот зачем его вызвали... "Вы, конечно же, читаете наши газеты, стало быть, знаете, что ваше отечество не изменилось так, как следовало бы. На востоке перемены заметны и радуют нас. Но Ганновер... К власти возвращаются люди, которых надо судить... а вы получаете от них письма. Не стоит ли вам подумать о возможности..."

Ханеман смотрел в окно. Полусгоревшую башню ратуши оплетали строительные леса из сосновых досок. На крыше дома на Огарной несколько человек укладывали новенькую красную черепицу.