Николай Шпыркович - Лепила[СИ] Страница 20

Причем, если проклятые капиталисты, да и просто клиники побогаче и современнее могли себе позволить вводить эти препараты через специальный дозатор, которому можно задать любой темп введения: хоть в миллиграммах, хоть в миллилитрах, хоть в часах, минутах, то мне приходилось высчитывать эту скорость чуть ли не с песочными часами в руках. А как я уже говорил, и перлинганит, и дофамин — лекарства настолько серьезные, что лишних 10 капель в минуту могут сыграть роковую роль. Ну, да ладно, в первый раз, что ли? Как там говорил Левша? «Мы люди бедные, мелкоскопа не имеем, а у нас так глаз пристрелямши.»

«Жизнь на кончиках пальцев» — так, кажется, называется фильм про одного француза, лазящего по скалам без страховки. Сегодня можно было снимать вторую часть фильма — «Жизнь на кончиках пальцев анестезиолога».

Я стоял и следил за медленно набухающими в бюретке системы для инфузий каплями. 1 капля в 10 секунд — поэтому так неторопливо наливается она, а потом плюхается на невысокий уровень жидкости в прозрачном пластиковом цилиндрике. Некоторые капли, не в силах преодолеть пленку поверхностного натяжения так и продолжали какую–то секунду крошечной жемчужиной лежать на поверхности, затем все же сливались с ней в одно целое, давая понять, что еще несколько микрограмм лекарства, разносимые током крови, побежали по венам оказывать свое целебное действие. Дофамин и перлинганит, перлинганит и дофамин — один, если надо, увеличивать, второй уменьшить, или наоборот — вот и пляшешь вокруг системы, как шаман.

Олег реагировал на лечение тяжело, и поддавался ему с трудом. Едва уменьшалась доза дофамина, как давление стремилось убежать вниз, да и сердце замедляло свой ритм, как бы нехотя проталкивая кровь через сосуды, однако при попытке дать большую дозу — сердце, воспрянув от дремоты, начинало тарахтеть со скоростью 100 и больше ударов в минуту. Давление же весело прыгало с 70 на 140, немного помедлив, на 150 и явно примеривалось к рывку до 200. Кроме того, зажим отечественной капельницы все время норовил отойти, и по предательски начинал набрасывать пару лишних капель спустя какое–то время, после казалось бы, четко установленной скорости введения. При попытке же «выбрать» этот зазор, завернув зажим потуже, последний уходил в глухую оборону и намертво перекрывал систему, выдавая капли со скоростью сталактита в пещере Индейца Джо.

Тем не менее, благодаря этакой вот «ручной лепке», часа через 1,5 мне удалось стабилизировать давление, а сердце уж не стремилось «приснуть», или, наоборот, проломив ребра, выскочить из грудной клетки. Заработали почки, и в стеклянной банке, до того тревожно — пустой, начала скапливаться желтая лужица мочи, мерно капающей из конца трубки, прикрепленной к катетеру.

Пришли родители Олега. Я думал, он в отца рослый, оказалось, наоборот — в мать. Отец, как раз был невысокий, но довольно жилистый, и по той цепкости, с которой он схватил меня за рукав костюма, а также по наждачной шершавости ладони, которую я пожал на прощание, ясно было, что деньги для семьи он добывал чем–то вроде топора или мастерка каменщика.

Мать же, видно, совсем растерялась, — да и кто бы не растерялся, получив такое известие — и повторяла лишь: «А это опасно? это опасно?». И ей, и ее мужу, который старательно прятал свою тревогу за напускной суровостью по отношению к жене («Что ревешь, как белуга, нормально все будет»), хотя пальцы его, сильные и цепкие, предательски подрагивали, — хотелось одного и того же, — чтобы я широко улыбнулся, сказал, что все в порядке, завел бы их в палату, где спит их румяный красавец — сын, у которого случилось всего–то легкое недомогание от танцулек, ну, максимум — небольшое отравление алкоголем, за которое можно (облегченно вздыхая про себя и благодаря Господа) обматерить сосунка по первое число.

В реанимации быстро учишься тому, что нет такого состояния стабильности, которое не может дестабилизироваться безо всякой причины, а уж в данном случае причин хватало, так что я сказал честно и банально — «состояние тяжелое, делаем все, что возможно», сознавая, что обеспечиваю своими словами родителям Олега бессонную ночь. Пусть это немножко жестоко, но все же лучше (и, в первую очередь по отношению к себе), чем обнадежить, а утром разбудить их словами «Извините, ваш сын умер».

… Если по ящику видишь реаниматолога — работягу, дающего интервью по поводу состояния какой–нибудь высокопоставленной шишки, залетевшей в реанимацию из кресла служебного «Мерседеса», не вписавшегося в поворот, либо с тюремных нар, куда того упекли за мздоимство — что интересно, все хронические болячки, обостряющиеся у них в тюряге, совершенно не мешают им управлять до посадки. Если он бодро заявляет, что у пациента стабильное состояние, понимаешь, что ни хрена серьезного у данного пациента нет, либо врачу этому всегда неправдоподобно везло, и никогда он не сталкивался с пакостью вроде массивной тромбоэмболии легочной артерии, или внезапной остановки сердца. А даже и нормальное состояние — зная нравы, царящие в среде больших денег и политики, тысячу раз поостережешься давать оптимистические прогнозы, хоть у пациента всего–то прыщ на лбу. Возьмет этот прыщ, и после несложных манипуляций со стороны знающих людей, да и оборотится сепсисом, и повлекут очередного героя и борца вперед ногами, под глубокомысленные рассуждения прессы о скудости ума наших врачей. Нет уж, лучше как–нибудь этак: «… состояние несколько улучшилось, но пациент по–прежнему нуждается…»…

Родители Олега ушли со словами, которые произносят все родственники: «ну вы, уж, доктор, смотрите, сделайте все…», а я, как всегда, послушно кивал головой и обещал все сделать. И ровно через 15 минут после их ухода пронзительным колокольным звоном раскатился во все углы отделения сигнал монитора. Едва не подавившись чаем, который мне заварила в период относительного спокойствия медсестра, я бросился в палату. Света, поскольку была ближе, уже вбежала туда, и растерянно остановилась, глядя на монитор, на экране которого, под непрекращающийся протяжный сигнал, зловеще пульсировала ярко–красная надпись — «асистолия». Электронные мозги монитора в данном случае ошиблись — остановки сердца, как таковой, не было, — но, в общем–то, ненамного. Линия на экране монитора, которая отражала сердечную деятельность, выглядела жутковато. До этого момента, рисунок был, по словам нашего военрука «безобразен, но однообразен», теперь же профиль электрокардиограммы больше всего напоминал гребень спины крокодила, или силуэт позвонков какого–то древнего динозавра. Частота это сумасшедшего сердцебиения зашкаливала на первый взгляд, за триста в минуту, так что немудрено, что компьютер монитора просто отказался считать число сердечных сокращений, выдав свой вердикт: «асистолия». В данном случае, это тот самый хрен, что не слаще редьки — при такой частоте сокращений, сердце, трепещущее, как колибри над цветком все равно не может обеспечить ни мозг кислородом, ни даже собственную мышцу, так что реальная остановка сердца — вопрос секунд. Из горла Олега уже тянулся долгий, как итальянская макаронина хрип, глаза его закатились, и из под полуоткрытых век белели склеры. Если не сделаем, то, что должны, кранты.

— Лидокаин в вену, струйно, 100 миллиграмм. — Нашим сестрам к счастью, не надо объяснять, сколько миллиграмм в миллилитре, а ампула и шприц — вот они, я их заранее, умница, Светке приказал возле больного в лоток положить.

Но лидокаин — это только полдела, сердцебиение немного замедлилось, в правом верхнем углу выскочила цифра 280, так что я, выдернув из гнезда дефибриллятора электроды, быстрым движением растер гель между пластинами и крутнул ручку набора заряда до риски с надписью «200». Плотно прижав электроды к левому соску и грудине, и быстро проверив, не касаюсь ли я какой–нибудь частью тела металлической кровати, я скомандовал:

— Все от больного! — Удивительно, как резво всегда выполняет медперсонал эту простую команду, практически, на уровне рефлекса отдергивания руки от огня. Вот и сейчас все шарахнулись — и Светка, и Корнеевна, которая тоже пришла к нам на помощь, готовая по первому слову подавать что нужно.

Я нажал кнопку на боковой поверхности правого электрода, дефибриллятор надсадно загудел, высасывая из батарей необходимое для разряда количество энергии. Спустя несколько секунд, гудение сменилось прерывистым пиканьем, показывавшим, что заряд набран, и я надавил две кнопки на обоих электродах, расположенных сверху. Мгновенно тело парня содрогнулось, широко открывшимся ртом он вдохнул воздух и задышал, сначала судорожно, и рывками, затем, успокаиваясь, ровнее и реже. Монитор, моргнув на мгновение, показал нам чудесную картинку: после вертикальной полосы, обозначавшей наш разряд, на экране вновь появился привычный глазу ритм, который монитор абсолютно правильно расценил как синусовый. Со слабым щелчком цифра 280 сменилась на 72. Фу-у, успели.