Игорь Оськин - Эвтаназия советского строя Страница 21

В порядке мелкой мести не рассчитался с Программистом-4 по зарплате в день увольнения. Он подал в суд. Редкий случай: судья сработала очень быстро, вызвала обоих, жестко отчитала директора-самодура за беззаконие. Он сокрушенно жаловался на безденежье, обещал заплатить тотчас же при поступлении средств. Так и сделал, и больше с ним не встречался.

15. Почему же все-таки я не поверил в Бога? — спрашивал он себя. Такой вопрос можно задавать после 1991 года, когда в церковь со свечками пришли президенты – Ельцин со товарищи, потом Путин. Они могут оправдываться семейным воспитанием, они любили и уважали своих верующих матерей. Его мать была образованнее ихних – 7 классов школы и кулинарное училище. Дома она не молилась и не крестилась, к Богу относилась как почти все простые люди – есть ли, нет ли, но не помешает в церкви подать за здравие и упокой. Говорить с сыном о Боге ей бы и в голову не пришло, да он бы ничего и не воспринял, рано отдалился от ее влияния. Отец был неверующим – вслед за своим отцом. Дед – строительный прораб – человек высоконравственный и почему-то, несмотря на отсутствие высшего и даже среднего образования, чистый атеист, Может быть, живя в начале 20 века, он доверился авторитету русской интеллигенции, любящей поразмышлять о духовности русского народа или, напротив, вспомнить о письме Белинского Гоголю: русский народ, мол, нерелигиозный, в отличие от испанского и других, русский мужик одной рукой крестится, а другой почесывается кое-где.

Итак, семья не привила ему веры в Бога. О государственном воспитании уже говорилось. А что же литература и искусство? Ведь их воспитывали на классике. А они не уверовали. Вот, например, великий поэт, верующий, восклицал: «И Бога глас ко мне воззвал». И у него же дева Мария шутит: «Досталась я в один и тот же день / Лукавому, архангелу и богу».

Ладно, ребята, говорит он, я хотя бы не воинствующий атеист, пусть люди верят. «Религия – опиум для народа, единственная надежда в исстрадавшемся мире», — вторая часть этой фразы Маркса обычно умалчивается.

Говорят, что некоторые сами приходят – через Откровение. Бывает, мол, такое: живет себе человек понемногу, потом вдруг задумывается, наверно, впадает в транс, и на него нисходит Откровение.

Он, говорит, так не может. Грешил мало, вспоминается: «вдруг у разбойника лютого совесть Господь пробудил, сон отлетел, опротивели пьянство, убийства, грабеж». Это ему ни к чему. Вот его приятель многажды нарушал заповедь «не прелюбодействуй», родил от разных женщин и воспитал детей и внуков, потом стал православным. Наверно, по христианскому обычаю покаялся. На исповеди ходит.

Презумпция доказательности (как в суде о невиновности) толкуется в пользу обвиняемого. Да и обвинителей многовато: христиане всех видов, мусульмане, буддисты, синтоисты и другие; и каждый настаивает только на своей правоте. «Господа, вас много, а я один. И я говорю вам: я тоже верующий. Верующий в Природу. Такую веру я выбрал для себя. И не берусь доказывать свою правоту логически».

Что же касается смерти, то у древнегреческого философа Платона нашел замечательную мысль – после смерти будет то же самое, что было до рождения, то есть «ничего». Вот это он очень хорошо помнит: до рождения не было ни жарко, ни холодно, ни скучно, ни весело – ничего не было. Это успокаивает!

И Наставник говорил: «Если я теряю свое сознание, свое я на время сна, то ничего страшного, если я потеряю его навсегда».

Страх преследовал его всю жизнь. Иногда он подымался среди ночи, садился на край кровати и в ужасе говорил: «Мать твою так, еще же и помирать надо». Постыдное воспоминание: на вопрос шестилетнего сына о смерти раздраженно ответил: «Все люди умирают, и я тоже умру». Вечером сына уложили спать, слышит – плачет, зашел, он уткнулся головой в подушку, попа кверху, сквозь слезы: «Почему все будут жить, а вы с мамой будете умирать?» Бросился успокаивать: нет, умирают от болезней, а мы будем лечиться и жить.

Его нервная система с ее наследственными изъянами – раздражительностью, вспыльчивостью, навязчивым пережевыванием своих горестей (рефлексией) — от ужаса смерти еще более портилась. Русский религиозный философ немного успокоил: русскому характеру вообще присуща метафизическая истерия, склонность к одержимости. (Допушкинский поэт в ужасе восклицал: «О, если бы со мной погибла вся вселенна!»

Он же всю жизнь повторяет грустное успокоение от Пушкина: «День каждый, каждую годину / привык я думой провождать / Грядущей смерти годовщину / меж них стараясь угадать… И пусть у гробового входа / Младая будет жизнь играть / И равнодушная природа / Красою вечною сиять»).

Очень любит последнюю симфонию Чайковского, но старается пореже слушать – прощание с жизнью, слеза прошибает. Автор написал и умер (в 53 года).

Его жизнерадостный начальник как-то поведал:

— А старики не боятся смерти, они спокойно к ней относятся.

«За такие слова по морде бьют!» – в свои 30 лет только так мог подумать. Однако с годами страх ослабел, возникло некое равнодушие, безразличие. По времени это совпало с годами разрушения страны после 1985 года, с депрессией по этому поводу. Бодрый вид западных пенсионеров позволяет предположить: возможна спокойная старость, сопровождаемая словами Наставника: «Я радостно возвращаюсь к Богу, зная, что мне будет хорошо. И не только не сокрушаюсь, но радуюсь тому переходу, который предстоит мне». Ну, насчет радуюсь он, пожалуй, переборщил.

Теперь его, как и других атеистов, преследуют. Кричат: раз ты безбожник, значит тебе все дозволено, никакой морали у тебя нет. «Господа, говорит он, граждане, помилуйте! Меня воспитывали в любви к ближнему, в духе советского морального кодекса, намекая при этом, что кодекс списан с заповедей Христа. По жизни я не крал, не убивал, не прелюбодействовал (ну, почти). Да, служил в армии, ходил в суды, но церковь в отличие от Христа, допускает сие. Да, знаю эту заповедь Достоевского: не имеющий надежды на Царство Небесное считает, что здесь на земле всё дозволено. Но я-то наоборот, помня о конечности жизни, спешил сделать всё как лучше: учиться, трудиться ради общего блага, детей вырастить. Да, хотел заниматься не всяким трудом, а только творческим. Так ведь и об этом Христос сказал в притче о талантах – не зарывай в землю (Мф 25,14–30). Да, в спешке мог быть непослушен – если казалось, что начальство не печется об общем благе, мог и врезать ему. А оно – мне. Христос же говорил: Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное (Мф 5,10)».

А Достоевский был художник, поэт мысли. Кроме формулы «Все дозволено» у него были и другие озарения: легенда о Великом Инквизиторе, слезинка ребенка для счастья человечества, «право» великого человека на преступление, «красота спасет мир», «бесы»… А вот еще одну любопытную находку (догадку?) почти не вспоминают. В «Подростке» – большой монолог о людях, потерявших Бога, почувствовавших себя сиротами и посему возлюбивших друг друга. «Я представляю себе, мой милый, что бой уже закончился и борьба улеглась… Настало затишье и люди остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их… И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, разом почувствовали великое сиротство. Милый мой мальчик, я никогда не мог вообразить себе людей неблагодарными и оглупевшими. Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют всё друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток к тому, который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою преходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью. Они стали бы замечать и открыли бы в природе такие явления и тайны, каких и не предполагали прежде, ибо смотрели бы на природу новыми глазами, глазами любовника на возлюбленную. Они просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это – всё, что у них остается. Они работали бы друг на друга, и каждый отдавал бы всем всё свое и тем одним был бы счастлив. Каждый ребенок знал бы и чувствовал, что всякий на земле – ему как отец и мать. «Пусть завтра последний день мой, — думал бы каждый, смотря на заходящее солнце, — но всё равно, я умру, но останутся все они, а после них дети их» – и эта мысль, что они останутся, всё так же любя и трепеща друг за друга, заменила бы мысль о загробной встрече. О, они торопились бы любить, чтоб затушить великую грусть в своих сердцах. Они были бы горды и смелы за себя, но сделались бы робкими друг за друга; каждый трепетал бы за жизнь и счастие каждого. Они стали бы нежны друг к другу и не стыдились бы того, как теперь, и ласкали бы друг друга, как дети. Встречаясь, смотрели бы друг на друга глубоким и осмысленным взглядом, и во взглядах их была бы любовь и грусть…»