Перед бурей - Нина Федорова Страница 24

Мальцев хранил свою коллекцию бережно, созерцал её с гордостью. Ежедневно занимался ею. Один. Он больше уже не приглашал свою жену в ту подвальную комнату.

Но она не могла её забыть.

Она жила, зная, почти слыша, как внизу, в подвальной комнате, отсчитывается невозвратное время человеческой жизни. Её жизни!

Бежать! Бежать! Бежать отсюда! Но как? Куда? Поздно. Она была женою этого человека. Он был безупречного поведения. На что жаловаться? Он был джентльменом. Он никогда не крикнул, не топнул, он не оскорбил её бранным словом. Это о н а была виновата. Это её вина, сентиментальной, всем недовольной женщины; это она – истеричка – воображает то, чего нет. Ей мало воздуха в тридцати комнатах дома? мало ей места? Она знает нужду? Её заставляют работать? Да, это она – виноватая сторона в их браке, женщина, подверженная странным мыслям и необъяснимым настроениям.

Она сделала последнее усилие.

Как раненая птица, вдруг воспрянув, взлетает в последний миг над землёю, так она поднялась над своею судьбой. Благородство, терпение, без упрёков, без ропота! Животное, защищая себя, выращивает свою раковину, так она развила в себе внешнее спокойствие, достоинство манер, ничем не разрушимое терпение и умение молчать. Именно тогда она и начала чувствовать внутри своего тела тот жестокий огонь, ту болезнь, что теперь сводила её в могилу.

Теперь поздно было для Мальцева находить что-либо новое, чтоб укорять, ранить или унизить её. Что бы он ни говорил, это больше её не касалось. Это было его личное дело. Он понял это. И именно её равнодушие наполняло его горечью негодования. Это её вежливое безразличие! Она отсутствовала. Она ушла из его жизни, его семьи, его дома. Душа её не обитала с ним.

Но во имя чего – её жизнь?

Она жила для сына. Она была нужна ему – и она жила.

Тревожным взглядом – и с каким вниманием! – вглядывалась она в ребёнка. Наружностью Жорж походил на мать. В раннем возрасте и характером, казалось, он походил на неё, какою она была когда-то: весел, подвижен, с открытым сердцем и на ласку и на упрёк – её сын, не её мужа. И она стремилась удалить сына от влияния отца. Она стала между ними, стараясь на себя принять все критические взгляды и замечания и жалобы.

Жорж не имел сверстников для игр, «чужие» дети в дом не приглашались. Отец был уверен, что именно дети являются главными носителями микробов, а у него самого не было ещё ни кори, ни скарлатины. Одиноко стоял Жорж перед огромнейшей ёлкой и, насмотревшись, с гувернёром шёл благодарить отца.

Но подрос Жорж, и отец решил сам начать его обучение. Два-три часа ребёнок проводил с отцом в его кабинете. Он выходил оттуда подавленным, бледным. Что там происходило?

Матери не дозволялось присутствовать на уроках. А у отца всё развивался интерес к сыну: он нашёл наконец себе покорного слушателя! Не довольствуясь уроками, он начал тенью следить за ребёнком по всему дому.

Началось: не открывайте окон – сквозняк; не выходите на балкон – схватите простуду; не ходите в церковь – там толпа, бог знает кто и откуда, там дышат микробами. Звук кашля в доме приводил его в бешенство: если вам не нужна ваша жизнь, не подвергайте опасности других! Не гуляйте по саду – сыро. Не вносите в дом цветов из оранжереи – от них начинается головная боль.

Мальчик становился рассеянным, вялым, у него постоянно был утомлённый вид. Он уже не был с матерью словоохотлив, как прежде. И по временам она подмечала у него тот же неподвижный взгляд, что и у отца.

Что делать? Что делать?!

Она вспоминала родные кавказские горы, высоты, простор, и ветер, и воздух, и солнце. Её братья («кавказские разбойники», по словам мужа) на конях лихо скачут в широких бурках, в высоких папахах. Военная школа казалась ей единственным убежищем, куда можно было надолго укрыть сына от влияния отца. К её изумлению, Мальцев согласился на это, возможно, лишь потому, что знал, что она будет тосковать о сыне. Или же, возможно, сын начал утомлять его. Он лишь просил жену запомнить, что этот глупейший выбор карьеры для сына принадлежал ей и что он, лично, умывает руки, не участник в подобной нелепости.

Она была вознаграждена за всё. На каникулы Жорж являлся весёлым, здоровым, его голос звенел, глаза блестели. Он был полон движения, намерений, планов, и снова она не видела в нём ничего, что бы напоминало отца. И это т о г д а сияние снова появилось в её глазах, и снова она была красива – не здоровьем, не молодостью, не личным счастьем, а тем светом, что появляется в глазах путника при виде конечной цели после долгого и тяжкого пути.

С отцом Жорж был почтительно вежлив, и только. Упрёки и взгляды, казалось, не производили на него никакого впечатления, он, не возражая, переносил их – и только. Приглашение друзей Жоржа окончилось неудачей. Они были «дураки, олухи и болваны», они не умели есть, ходить, разговаривать, не умели даже поздороваться, они «орали» свои приветствия. Разрешение приглашать друзей на каникулы было раз и навсегда отменено.

В их огромных гостиных уже больше никогда не появлялись гости: старые перемёрли; никто не играл на рояле, никто не читал книг, перед иконами уже не горели лампады: они опасны для лёгких, они коптят. Вы не знали этого? Жаль.

Фарфор, серебро – всё было застраховано, заперто, под замками, ключами, под бдительным надзором старой прислуги. В доме не было праздников. Всякое проявление радости принималось хозяином дома как личное оскорбление, преступное невнимание к нему, к его настроению, его покою, его болезням. Строже становилась диета, тише походка, глубже горькая тишина комнат.

Но приходило письмо от Жоржа, всегда ей, всегда на её адрес (Мальцев отказался от переписки с сыном: он не желал подвергать себя чтению нелепостей, с новостями о жизни разных там олухов), – и с письмом приходила тайная радость: Жорж здоров и весел, он – как все. Домой он приезжал всё реже, почтительно объясняя причины, по которым не будет на праздниках.

Окончив школу, Жорж объявил, что полагает жить на отдельной квартире – и это тоже было принято в молодом офицерском обществе. И этому мать была рада: он отдалялся от неё, но пусть будет свободен. Изредка он навещал их: красивый, весёлый, здоровый, внешне – почтительный, внутренне же, казалось, совершенно и одинаково равнодушный и к отцу, и к матери. Он кутил, он играл в карты,