Перед бурей - Нина Федорова Страница 25

Затем Мальцев-отец на самом деле заболел. Он был уже стар и, вечно носясь со своими мнимыми болезнями, не нашёл времени подумать как следует о смерти. Она, теперь приближаясь, непомерно ужасала его. Привыкнув – годами – на в с ё налагать своё решение и с в о ю волю, он вдруг почувствовал полное человеческое бессилие перед нею. И началось худшее: не веривший в медицину, осмеивавший шарлатанство докторов, он кинулся под их защиту. Он требовал, чтобы они его вылечили – для чего же они и существовали? Он негодовал, что, после стольких веков, наука не открыла ещё возможностей бессмертия. Что же они делали всё это время? Он умирает, а им всем – ничего! Не на что опереться! А уже действительные страдания начали терзать его тело.

Гибель двигалась к нему страшным, медленным, но неумолимым шагом.

Он был так нетерпелив – при болях, так нервен, раздражителен, требователен, что никто из сиделок не мог переносить длительного ухода за ним. Задача эта всей тяжестью пала на жену и преданных слуг. Главными мучениками явились сама госпожа Мальцева и её служанка, молчаливая, степенная и строгая старообрядка Ефросиния, по-своему святой человек.

Месяца за два до смерти Мальцев потребовал к себе сына. Взяв отпуск, сын неотлучно проводил время с отцом. За эти недели в Жорже произошла перемена. Весёлый молодой человек, так напоминавший мать в её юности, он вдруг стал претворяться в портрет отца. Законы наследственности? Мать мало знала о них, и это колебание в личности сына ужасало её.

Видение смерти в её самом непривлекательном виде что-то изменило в Жорже. После похорон это уже он ходил по дому неслышной походкой отца, барабанил пальцами по крышке рояля, появлялся и исчезал с тем отцовским выражением глаз и со сжатыми губами. Продлив отпуск, он проводил часы в безделье и молчании. С матерью был холодно вежлив, и она содрогалась, узнавая эту вежливость: господин Мальцев, едва успев умереть, воскресал в своём сыне.

Однажды, блуждая по дому, он сделал открытие: он нашёл комнату с коллекцией часов. Он не знал о ней раньше, никогда прежде не был допущен отцом к этим его сокровищам. Жорж был изумлён, привлечён, загадочно зачарован этой комнатой. Иные часы шли, другие остановились. Исследовав комнату, он нашёл и литературу о часах, описание наиболее известных коллекций, их историю и указания, как с ними обращаться. Среди часов были уники, переходившие из рук в руки от знаменитых владельцев. Старательно, молчаливо, сосредоточенно Жорж занялся коллекцией отца. Он занялся чисткой, разбирал механизмы, пробуя складывать их снова, пригласил специалиста в помощь. Мать почти не видела сына.

– Как ты находишь эту коллекцию часов? – спросила она как-то за обедом.

– Это редкая и замечательная коллекция.

– Я рада, что ты приводишь её в порядок, – сказала она и затем солгала: – Отец твой выразил желание, чтобы после его смерти она была передана Москве, он там родился и хотел, чтобы в ней осталась память о нем.

Жорж посмотрел на неё долгим отцовским взглядом, внимательным, без блеска.

Она выдержала взгляд.

– Я думаю, не стоит задерживаться с этим, надо теперь же и отослать в Москву. Там, вероятно, ждут, зная о воле твоего отца.

Она занялась судьбою сына. Убедила его переменить обстановку, перевестись в другой город и другой полк, этим сгладить совершенно впечатление последних месяцев и смерти отца. Узнав, что её конец близок, она стала просить сына жениться. Она боялась оставить его одного. Она верила в женскую любовь и ею хотела спасти Жоржа. Мила была именно такой девушкой, о какой она мечтала для сына.

При первом взгляде на Милу её сердце наполнилось доверием и любовью. В тот же день она написала сыну: «Ты не мог выбрать лучше. Сегодня – счастливейший день моей жизни».

Восторженные, неопытные глаза Милы видели только свет, не тени мальцевского дома, и дом этот казался ей новой «Усладой», только богаче, роскошней. Он был полон удивительных вещей. Там были образцы византийской и испанской живописи. В комнате, отведённой ей, были мадонна Моралеса, в одной из гостиных – Мурильо, в комнате хозяйки – Эль Греко. Но лучше и интереснее всех художников был для неё семейный мальцевский альбом, где она могла видеть Жоржа.

Жорж, шести месяцев от роду, в кружевной рубашечке с бантиками на плечах – какая прелесть! Он не улыбается, он серьёзен. Он причёсан, и волосики петушиным гребешком подымаются на его головке. Для Милы, доселе видевшей Жоржа только в военном парадном мундире, – какое удивление! Он был таким маленьким! Но вот он уже в штанишках и в шапочке. Он – на деревянной лошадке. Он с теннисной ракеткой. Он в военной школе. Она узнавала его во всякой группе – он был единственный, на других не похожий, неповторимый Жорж!

Для ухода за Милой была назначена темноликая Ефросиния, и Мила дивилась ей. В её присутствии Мила чувствовала себя несколько связанно, странно, похоже на то, как в церкви, в начале всенощной, когда мало народа, полутемно, и псаломщик монотонно читает молитвы.

У Ефросинии было не просто лицо – иконописный лик, и она, казалось, была отдалённым потомком Эль Греко.

«Почему они здесь так чернеют лицом?» – удивлялась белоснежная Мила. Все старые слуги дома были тоже темнолики.

Её поражал и порядок, принятый в доме: многочисленные и безмолвные слуги, торжественная рутина обедов и, больше всего, полное отсутствие той беспричинной радости, которая била ключом в каждом углу «Услады». Здесь громко никто не смеялся, и тихо не смеялся никто. Даже и улыбок не было видно. Но никто и не жаловался ни на кого. Все были как будто незнакомы друг с другом. Так немногословно-любезны, отдалённо-вежливы люди на пароходе, в вагоне железной дороги, в фойе театра. «И значит, Жорж был так воспитан! Теперь я понимаю его молчаливость и сдержанность. Это всё было в его семье, в его доме – и как напрасно я от этого раньше страдала!»

Порядок, установленный в мальцевском доме для неё лично, тоже немало удивил Милу.

Ефросиния ничем не походила на Глашу. Когда она пришла в первый день в комнату Милы, чтоб «уложить барышню в постель», началась новая для Милы рутина ухода за её красотой. Пара длинных прелестных перчаток лежала на ночном столике. Мила полагала, что это подарок ей к балу, но перчатки были из какой-то неизвестной ей кожи, и оказалось, что после массажа рук в перчатках ей полагалось спать. Её волосы