Николай Шпыркович - Лепила[СИ] Страница 28

Ему не помогли ни гормоны, ни струйно вливаемые в две вены растворы, ни даже порция собственной крови, собранная хирургами черпаком из живота и вновь возвращенная обратно в вены. Да и черепно–мозговая трама, тоже, наверное, сказалась. Спустя минут пятнадцать от начала операции сердце устало качнуло последний раз кровь и остановилось. Попеременно, сменяя друг друга, Гоша и Семеныч, скользкими от крови руками массировали тугой мешочек, выполняли прямой массаж. Истошных криков: «Мы его теряем!» не было, равно, как и электрических разрядов — на экране стойко бежала прямая линия. В подобной ситуации реанимация совсем не похожа на киношную, и даже на обычную, палатную: вполголоса переговариваются хирурги, как эспандер, сжимая сердце, с интервалом в 3 — 5 минут анестезистка вводит адреналин. Время от времени хирурги прекращают свои занятия и все смотрят на экран, у нас, к сожалению, всплески зеленых зубцов, отражающие ритмичные сжатия сердца быстро выравнивались, опадали, и линия, прямая, как струна снова текла, текла, через экран, равнодушная, какими могли показаться и мы. Будто от воплей наши действия были бы более успешными.

Ровно через тридцать минут от остановки сердца Семеныч совершенно ровным голосом сказал:

— Ладно, ребята, кончаем. Все. Кранты, — и посмотрел на меня.

— Да. Все — отозвался я.

Денис растерянно переводя взгляд то на меня, то на Семеныча, отошедшего уже от стола.

— И… что?

— И все — кивнул головой я. У тебя, что, на операции не умирали, вот так?

— Нет, только в отделении.

— В отделении помирать веселее — протянул Гоша. — Шум, гам, беготня. «Все от больного!», током бьют…

— Ладно, хватит, — оборвал его Семеныч. — Зашей его, наскоряка… — он что–то хотел добавить, но махнул рукой, и, сдирая с рук перчатки, вышел из зала.

Гоша крупными стежками начал зашивать брюшную полость, особо не аккуратствуя, — все эти швы только до завтрашнего дня, когда приедет судмедэксперт и уже по–новому, уже вскроет, остывшее тело, деловито анализируя механизм смерти.

Быстро продиктовав Денису текст о реанимационных мероприятиях, я тоже вышел из операционной. В ординаторской Семеныч сидел в кресле, задумчиво подперев подбородок ладонью.

— Выпить хочешь? — предложил он мне.

— Да нет, я же за рулем.

— А-а…. Ну и правильно — легко согласился он со мной. Да и вообще…нечего депресняк водкой заглушать. Хотя парня жалко. Я еще его отца пацаном помню, аппендикс у него удалял.

— А может… — неуверенно начал я.

— … Чего не сделали? — криво усмехнулся он. Да нет, вроде, все сделали.

А что сделаешь, если у него печень пополам, считай, развалена, две такие раны…. Да и голова — вяло дернул он плечом. — Руки не подложишь — произнес он любимое присловье, которого уже поколения хирургов и отвернулся к окну, все так же подпирая ладонью щеку. Я вполне понимал Семеныча — на меня тоже накатила волна опустошенности, как всегда бывает после таких вот случаев. Мне сейчас было легче — не я сердце качал. Даже после удачной реанимации, которая бывает значительно реже, чем это представляется создателями слезливых сериалов, «отдача» бьет по нервам так, что кажется, будто день косил. Но это хоть в какой–то мере компенсируется положительными эмоциями от благополучного (хотя бы на тот момент) исхода. И во много раз сильнее она, когда, впрыснув адреналин в кровь, зажав сосуды в кольцо мышечного спазма, заставив в усиленном режиме работать мозг, щедро расходуя сберегаемые печенью запасы гликогена, в итоге все равно получаешь ноль. Так боксер на ринге устает гораздо больше не от тех ударов, которые достигают цели, а от тех, что проваливаются в пустоту.

Устал, положим, и я, надо было ехать домой, завтрашнего дежурства никто не отменит, а сегодняшний отдых надо запить водой. Назапашенные организмом отрицательные ионы, которые, если верить ученым, жутко для него полезны, надо полагать, все до единого сменили свой заряд, как бы в издевку именуясь теперь положительными.

Однако домой я добрался, лишь поздно вечером, в сотый раз пожалев, что не выбрал себе другого места для чтения о похождениях, как там бишь его — Вендеда. (На фоне моих сегодняшних похождений муторно было вспоминать строчки, типа «… меч свистнул, и руки исполина обагрились кровью поверженного врага»). Сначала попросил меня правильно оформить документацию Денис: право слово, иногда человека хочется спасти только потому, что правильно расписать все о мертвом, занимает раза в три больше времени, чем о живом.

Потом можно было бы, и ехать, да и надо было бы, но тут приехали стражи порядка. В общем–то, у меня к ним нет особо зловредных чувств, а после случая, когда на меня с кулаками попер пьяный мордоворот, посчитавший мое замечание о недопустимости курения в палате слишком уж оскорбительным для его чувствительной натуры — тем паче. По весу он превосходил меня, как минимум, раза в полтора, так что, если бы не подоспевшие вовремя ребята из отдела охраны — кто его знает, чем бы все закончилось. Так что контактировать с ними мне не хочется лишний раз не оттого, что они «менты поганые», а просто потому, что у них — своя работа, нужная и полезная, но очень специфическая, в числе прочего она состоит и в том, чтобы выуживать малейшую информацию, хоть как–то относящуюся к преступлениям. А потом, когда колеса судебной власти завертятся, будет, как с Гошей — пару лет назад принял он на дежурстве мужичка, в которого отверткой ткнули. Он и не спрашивал особо, мужик сам ему все выложил — кто его ударил, да за что, да после какой по счету бутылки. Прилетели «ясны соколы», мужика опросили, за Гошу взялись, тот им все рассказал, а менты добросовестно записали. Ну, а мужик, протрезвев, обкумекал все, может, и с обидчиком своим договорился полюбовно — нет, говорит, забыл я совсем, не отвертка это была, а я сам на сучок упал, когда дрова колол. Менты взвыли — им тот ухарь с отверткой давно поперек горла стоял, и они только повода искали, чтобы его закрыть, вот и давай они Гошу таскать, даже в суд повесткой вызвали. Тот явился, а адвокатик ухаря на него смотрит, как на пустое место, да и задает вопрос: «А скажите, уважаемый доктор Войтехов, для вас, как хирурга, знать группу крови пациента — важно?» «Ясный пень», — дипломатично отвечает Гоша, а кто бы по–другому ответил? «В таком случае, скажите, уважаемый доктор Войтехов, какая группа крови у …» — называет он фамилию отверткой битого мужика. «Дык, а хрен же его знает» — искренне изумляется Гоша — «Это ж, почитай, месяц назад было» «Во–от! Видите, даже такую важную информацию, как группа крови — вы не помните. Как же вы можете помнить, что этот человек, находящийся, можно сказать, в алкогольном бреду, говорил по поводу того, кто, и как его, якобы, ударил?» После слов про «алкогольный бред» Гоша совсем растерялся, так что даже и не возражал, когда из него сделали дурака. Плевался он после того случая, хуже, чем малолетний ребенок от димедрола. Так что лично для меня люминий — значит, люминий, если не хочешь таскать чугуний. И если кто–то утверждает, что на охоте неудачно повернул ружье, и выстрелил сам в себя — значит, так оно и было, даром что грудная клетка напоминает у него на рентгеновском снимке небо в летнюю ночь, — дробь, пущенная издали, дает именно такую картину. А поверни он действительно ружье, да пальни сам в себя — была бы у него в груди дырища с кулак на входе, с арбуз на выходе. Однако в нынешней ситуации мне нельзя было сослаться ни на забывчивость, ни на занятость, ни на то, что больной был (а ведь чистая правда!) всю дорогу без сознания. Как ни крути, а главный и единственный свидетель — я. Перевести меня из ранга свидетелей в более любопытный для следователя ранг подозреваемых пока что оснований не было, но все — равно, как–то не по себе становилось от дотошных вопросов, чуть ли не поминутно охватывавших весь мой сегодняшний день.

После расспроса, очень походившего на допрос, пришлось ехать на место преступления, ходить там да показывать брошенные низки земляники, срубленные березки, траншею да следы от машины злодеев, потом надо было ехать в отдел, «кое–что уточнить». «Кое–что» потянуло еще на полтора часа, так что молодой месяц наравне с фарами милицейского уазика участливо освещал мне дорогу домой, по которой я брел, раздумывая, не пойти ли мне в какую–нибудь более спокойную профессию — каскадеры, например.

— 10-

— … И не следует забывать, что на белом халате, как ни на каком другом видны пятна грязи! — грозно вещал с экрана телевизора усастый полковник. Перед его выступлением показали сюжет с заковыванием в наручники врача «Скорой помощи», приторговывавшем втихую реланиумом и прочими «веселыми» препаратами. «Втихую» не получилось, вычислили его, как миленького, да и повязали, заодно лихо отчитавшись по статье «незаконный оборот наркотических и психотропных веществ». Врача, в общем–то, было, не шибко жаль — приказы читал, расписывался, так что знал, на что шел. Не очень то верилось в его клятвенные заверения, что «это — в первый раз», больно уж блудливо глазенки бегали у эскулапа. Полковнику же хотелось задать несколько вопросов, коль уж он перешел на образные сравнения. Хотя, не исключено, под шумок рекламировал очередной стиральный порошок. Вопросы следующие: если на синем мундире пятна менее заметны, чем на белом халате, это для общества лучше, или все–таки, хуже? И, означает ли это, что если их не видно, то их там и нет? И легко ли уберечься от пятен, если все время работаешь с кровью и дерьмом, а другой одежды, кроме как белого халата — не предусмотрено. Сам–то он, часто надевает белое например, на задержание, или бережет накрахмаленную рубашку для парадных выходов? Если же отвлечься от образов, и рассматривать лишь смысл высказывания, правда, затертого уже до невозможности, то всем бы нам хотелось, чтобы лечил нас доктор Гааз или Альберт Швейцер, детей наших учил Януш Корчак, в церквях бы служили святые бессребреники, подставляющие правую щеку после оплеухи по левой, а по улицы разъезжали бы исключительно трезвые, строго соблюдающие правила дорожного движения водители. Ну, а президентом этой виртуальной утопии, должен быть тот древний римлянин, который, отразив иноземное нашествие, и, отчитавшись перед сенатом за всю громадную власть, предоставленную ему на время войны не взял за свой подвиг никакой награды и вернулся в свою бедную хижину пахать маленький клочок земли — он полагал, что всего лишь выполнил свой долг гражданина.