Болеслав Прус - Форпост Страница 3

У большой дороги перед хатой Ендрек копал мотыгой гряды; он то и дело разгибался и швырял камнями в птиц или, фальшивя, горланил:

Эх!.. Уж как я дерну

Краковяка крепко,

Затрещат сапожки,

Половицы - в щечки!

или стучал в окошко и пронзительно визжал, передразнивая Магду:

Я тебя в потемках,

Стась, не разглядела,

А то бы, ей-богу,

Отворить велела!

А она отвечала ему из горницы на тот же мотив:

Пусть я, сиротинка,

Буду побираться,

По углам не стану

Ночью целоваться.

Слимак обернулся к лужайке и увидел свою бабу: она стояла под мостом в рубашке и легкой юбке и, нагнувшись, колотила белье вальком так, что эхо отдавалось по всей долине. Стасек тоже был на лугу, но уже не сидел возле матери, а один брел вверх по реке, к оврагам. Время от времени он присаживался на берегу и, подперев голову руками, подолгу смотрел в воду.

"Хотел бы я знать, что он там высматривает?" - усмехнулся мужик. Стасек, его любимец, был непохож на других ребятишек и часто видел то, что для глаз обыкновенных людей оставалось недоступным.

Слимак взмахнул кнутом, и лошади тронулись. Снова заворчали бороны, снова вспорхнули из-под ног воробьи, снова ветер засвистел между стеблей, но мужика уже поглотили другие мысли.

"Сколько же у меня земли? - соображал он. - Всего десять моргов - и луга ни клочка. Если мне засевать только шесть или семь моргов, а остальное пускать под пар, чем я прокормлю семью? Батрак ест не меньше меня, даром что хромой, да еще пятнадцать рублей жалованья ему давай. Магда - та много не съест, но и проку от ее работы - кот наплакал. Одно спасение, что иной раз в имение позовут подсобить да к евреям наймешься с телегой или баба продаст маслица и яиц либо поросенка откормит. А много ли за все это получишь? Слава богу, если за год припрячешь в сундук пятьдесят рублей. А ведь когда мы поженились, у нас и сотенная была не в диковину".

"Вот тут и давай навоз земле, когда и так-то едва-едва хватает хлеба, а сено и овес приходится покупать в имении. А случись, неохота им продавать корма или звать на работу - что будешь делать? Хоть подыхай с голоду да еще скотину гони на ярмарку..."

"У меня ведь не столько земли, - размышлял Слимак, - как у Гжиба, Лукасяка или Сарнецкого. Те господами стали. Один со своей бабой в костел уже ездит в бричке, другой ходит в картузе, точно бондарь, а третий который год норовит подсидеть старшину и пристроиться к теплому местечку. А ты тут бейся, как знаешь, на своих десяти моргах да еще эконому кланяйся в ноги, чтобы не забыл про тебя".

"Нет, пусть уж идет, как шло до сих пор! - решил Слимак. - Легче ксендзу управиться на тридцати моргах, чем бедняку на одном. Будь у меня побольше скота да луг, не стал бы я милости просить в имении, да и клевер бы посеял..."

Вдруг за рекой, на дороге поднялось облако пыли. Слимак заметил его и подумал, что кто-то из имения едет верхом к мосту. Но ехал он как-то странно. Облако пыли то подвигалось вперед, то вдруг пятилось назад шагов на пятнадцать - двадцать. Минутами пыль оседала, и тогда зоркие мужицкие глаза могли различить коня и всадника, но затем она снова подымалась и клубилась на дороге, словно налетела буря.

Слимак остановил лошадей и, щитком приставив руку к глазам, стал раздумывать:

"Чудно как едет, и кто бы это мог быть? Помещик не помещик, кучер не кучер, вроде и вовсе душа не христианская, но и не еврей!.. Еврей аккурат так корежится на лошади, как этот; но опять же нет у еврея такой лихости в езде. Верно, кто-нибудь нездешний или полоумный..."

Между тем всадник подскакал к мосту, и Слимак уже мог хорошенько его разглядеть. Это был молодой человек тщедушного сложения, в светлом костюме и бархатном картузике с большим козырьком. На носу у него были очки, во рту папироса, а под мышкой хлыст. Поводья он держал в обоих кулаках, которые так и подпрыгивали от шеи лошади к самому его подбородку. Вывернув ноги, всадник с такой силой сжимал ими бока своего коня, что брюки его задрались до колен и над низкими ботинками виднелось исподнее.

Даже человек, совершенно не сведущий в верховой езде, сразу бы догадался, что наездник этот впервые сел на лошадь, а лошадь впервые везет такого наездника. Минутами оба они в полной гармонии двигались рысью, но вдруг подскакивавший в седле всадник терял равновесие, дергал поводья, и чуткая к малейшему прикосновению лошадь сворачивала в сторону или останавливалась как вкопанная. В такие минуты всадник принимался чмокать и сжимать коленями седло, но вскоре убеждался, что это не действует, и силился достать торчавший под мышкой хлыст. Наконец лошадь, догадавшись, что ему нужно, снова бежала рысью, приводя в движение руки, ноги, голову и туловище всадника, дергавшегося в седле, как тряпичная кукла.

Как ни смирна была лошадь, порой все же ее охватывало отчаяние, и она пускалась вскачь. Однако всадник каким-то чудом находил равновесие и, возбужденный быстрой ездой, давал волю фантазии. В мечтах он видел себя капитаном кавалерии, во главе эскадрона мчавшимся в атаку. Вдруг рука его, еще не "освоившаяся" с офицерским званием, делала лишнее движение, лошадь внезапно останавливалась, и всадник тыкался ей в шею носом и папиросой.

Все это, однако, нисколько не портило ему настроения: с самого детства он бредил верховой ездой и лишь сегодня наконец получил возможность досыта насладиться ею.

Время от времени лошадь, почувствовав, что ей отпустили поводья, поворачивала назад к деревне. Тогда всадник видел стайку собак и ребятишек, гнавшихся за ним с видимым удовольствием, и его "демократическое" сердце наполняла дружелюбная радость. Наряду с стремлением к рыцарским подвигам в душе его жила страстная любовь к народу, который он изучил в такой же степени, в какой овладел искусством держаться в стременах. Однако он тотчас подавлял вспышку любви к народу, снова возбуждал в себе кавалерийские инстинкты и посредством чрезвычайно сложных приемов поворачивал обратно к мосту. Очевидно, у нею было намерение пересечь долину поперек.

- Эге! Да это, видать, баринов шурин приехал из Варшавы, его ведь ожидали! - произнес вслух развеселившийся Слимак. - Женку себе барин нашел хоть куда и ездил за ней недалеко, а чтоб выискать такого шуряка, пришлось, верно, полсвета объехать... В наших краях медведя скорей встретишь, нежели такого ездока. Ну, стало быть, он глупей последнего подпаска, хоть и баринов шурин... А, как ни говори, все-таки баринов шурин!

Пока Слимак оценивал таким образом "друга народа", всадник въехал наконец на мост. Стук валька привлек его внимание; он повернул коня и с высоты седла свесил голову над водой. Тощей фигурой и задранным жокейским козырьком он напоминал журавля.

"Чего ему там понадобилось?" - подумал мужик.

Панич, видно, спросил о чем-то сидевшую на корточках женщину; она привстала и подняла голову. Юбка ее была высоко подоткнута, и Слимак лишь теперь заметил, какие у нее красивые белые колени. Мороз пробежал по его коже.

"Какого черта ему надо от моей бабы? - повторял Слимак. - На лошади сидит, как нищий на паперти, а к бабам приставать - на это он горазд! Ну, и моя тоже - могла бы малость прикрыть свою красоту, а то расселась - смотреть тошно. Как-никак это баринов шурин..."

Баринов шурин съехал с моста, не без труда повернул лошадь к воде и остановился возле Слимаковой. Мужик уже не бормотал, а смотрел на них во все глаза. Колени жены показались ему еще белее.

Вдруг произошло что-то непонятное. Панич протянул руку к бусам на шее Слимаковой, но она так решительно взмахнула вальком, что конь в испуге выскочил из воды, а всадник обхватил его шею коленями.

- Что ты делаешь, Ягна! - ахнул Слимак. - Это же баринов шурин, дура!..

Но крик его не долетел до Ягны, а панич нисколько не обиделся на то, что ему погрозили вальком. Он послал Слимаковой воздушный поцелуй, привстал в стременах и пришпорил коня. Умное животное угадало его намерения. Высоко вскинув голову, конь резвой рысью понесся к хате Слимака. Однако счастье снова изменило паничу: нога его выскользнула из стремени, он обеими руками вцепился в гриву и заорал что было мочи:

- Тпру!.. Стой же ты, черт!..

Услышав крик, Ендрек взобрался на ворота и при виде странно одетого панича захохотал во все горло. Лошадь шарахнулась влево и так тряхнула всадника, что с головы его свалился бархатный картузик.

- Подними-ка мою шапку, дружок!.. - на скаку крикнул панич Ендреку.

- Сам потерял, сам и поднимай. Ха-ха-ха! - покатывался Ендрек и захлопал в ладоши, чтобы испугать скакуна.

Все это видел и слышал Слимак. В первую минуту у него отнялся язык - в такой гнев его привело нахальство сына, но он мигом опомнился и гаркнул:

- Ах ты щенок этакий!.. Сейчас же подай ермолку паничу, раз тебе велено!

Ендрек поднял двумя пальцами картузик и, стараясь держать его подальше от себя, подал всаднику, который наконец совладал с лошадью.