Сэмюэль Беккет - Мэлон умирает Страница 3

Его фамилия Сапоскат. Как и его отца. Имя? Не знаю. Оно ему не понадобится. Друзья называют его Сапо. Что за друзья? Не знаю. Несколько слов об этом мальчике, их не избежать.

Он рано повзрослел. Не слишком успевал на занятиях и не видел в них пользы. Сидел на уроках, а думал в это время о чем угодно или ни о чем.

Он сидел на уроках, а думал в это время о чем угодно. Ему нравилась арифметика, но не нравилось, как ее преподают. Он не любил абстрактных чисел. Расчеты казались ему скучными, если неизвестно было, что именно считают. Он практиковался, один и в компании, в устном счете. Цифры, марширующие в его сознании, были облечены в краски и формы.

Какая скука.

Он был старшим ребенком бедных и болезненных родителей. Он часто слышал, как они говорят о том, что следует предпринять, чтобы лучше себя чувствовать и больше зарабатывать. Неопределенность их пустой болтовни каждый раз поражала его, и он не удивлялся, что эти разговоры ни к чему не приводили. Его отец работал продавцом в магазине. Обычно он говорил своей жене так: Мне во что бы то ни стало необходимо найти сверхурочную работу по вечерам и в субботу. И добавлял чуть слышно: И в воскресенье. Его жена отвечала: Но если ты будешь работать так много, ты заболеешь. И господин Сапоскат признавал, что отказаться от воскресного отдыха было бы неразумно. Люди эти были - взрослые. Но он чувствовал себя не настолько плохо, чтобы не работать по вечерам и в субботу. Над чем? - спрашивала его жена. - Над чем работать? Быть может, какая-нибудь секретарская работа, отвечал он. А кто будет следить за садом? - спрашивала жена. Жизнь семьи Сапоскат была полна аксиом, из которых одна, по меньшей мере, установила преступную абсурдность сада без роз, с запущенными дорожками и газоном. Возможно, мне удастся выращивать овощи, отвечал он. Дешевле покупать, отвечала жена. Сапо поражался, слушая эти разговоры. Ведь сколько стоит один навоз, говорила его мать. И в наступающем молчании господин Сапоскат размышлял, со своей неизменной серьезностью, о дороговизне навоза, мешающей ему обеспечить семье высокий уровень жизни, а жена его в это время обвиняла себя в том, что не делает все возможное. Но ее легко можно было убедить в том, что делать больше, чем в ее силах, и не подвергаться при этом опасности умереть раньше времени - невозможно. Ведь сколько мы экономим на одних докторах, говорил господин Сапоскат. И на лекарствах, отвечала его жена. Так что оставалось только обдумать переезд в домик поменьше. Но мы и без того живем стесненно, говорил господин Сапоскат. И не подвергалось сомнению, что с каждым годом стесненность их будет возрастать, вплоть до того дня, когда первенец покинет родительский дом, компенсируя появление новорожденного, и наступит некое равновесие. После чего дом понемногу начнет опустошаться. И наконец они останутся совсем одни, вместе с воспоминаниями. Вот тогда они и переедут, времени хватит. Он будет пенсионером, она - совсем без сил. Они приобретут домик в деревне и там, не нуждаясь больше в навозе, смогут покупать его возами. А их дети, исполненные благодарности за жертвы, принесенные ради них родителями, будут им помогать. Семейные советы обычно кончались в атмосфере самых безудержных фантазий. Создавалось впечатление, что чета Сапоскат черпала жизненные силы из перспективы своего бессилия. Но иногда, не успевая достичь этой стадии, родители оставляли эту тему и переходили на своего старшенького. Сколько ему сейчас лет? - спрашивал господин Сапоскат. Информация поступала от жены, что должно было означать ее превосходство в этой области знаний, но всегда оказывалась ошибочной. Господин Сапоскат принимал на веру неправильную цифру и долго мурлыкал ее себе под нос, словно означала она цену на какой-нибудь ходовой товар, например, на мясо. И одновременно выискивал в выражении лица сына то, что могло хоть немного смягчить сказанное матерью. Пожалуй, вырезка все же неплоха? Сапо всматривался в лицо отца, грустное, изумленное, нежное, огорченное и, несмотря на все, самоуверенное. Размышлял ли он о быстротечности неумолимого времени или о том, как нескоро еще сын начнет зарабатывать? Иногда он устало жаловался, что сын не слишком рвется приносить пользу в доме. Пусть он лучше готовится к экзаменам, говорила жена. Как только возникала какая-нибудь тема, их головы работали в унисон. Собственно говоря, они не беседовали. Они пользовались устным словом примерно так же, как проводник поезда пользуется флажками или фонарем. Но, бывало, они говорили: Здесь мы задержимся. И когда сын подавал сигнал к отправлению, они печально думали, не удел ли это самых одаренных - с позором проваливаться на письменной работе и выставлять себя на посмешище на устном экзамене. Они не получали удовлетворения от молчаливого созерцания неменяющегося пейзажа. По крайней мере, он здоров, говорил господин Сапоскат. Вот уж нет, отвечала жена. Но никакой определенной болезни, говорил господин Сапоскат. Хорошенькое было бы дело, в его-то возрасте, отвечала жена. Они не знали, почему выбрали ему свободную профессию. Впрочем, это само собой разумелось. И потому было просто невероятным, чтобы он оказался к ней непригоден. В мечтах они видели его доктором. Он будет лечить нас, когда мы состаримся, говорила госпожа Сапоскат. А ее муж отвечал: Я бы предпочел, чтобы он стал хирургом, - словно после определенного возраста людей не оперируют.

Какая скука. И это я называю игрой. Интересно, не говорю ли я снова о самом себе? Хватит ли у меня сил не говорить ни о чем другом? Я чувствую, как сгущаются сумерки, такие мне знакомые, что одиночество, по которому я узнаю себя, вот-вот наступит, и слышу зов неведения, которое могло бы быть благородным, если бы не являлось самой обычной трусостью. Я не помню уже, о чем говорил. Так не играют. Скоро я забуду, откуда происходит Сапо, и на что он надеется - тоже забуду. Возможно, лучше оставить эту историю и перейти сразу ко второй или даже к третьей, к той, что о камне. Не надо, получится то же самое. Я должен быть начеку, размышляя над тем, что я сказал перед тем, как идти дальше, и делать паузу - в преддверии катастрофы, - чтобы взглянуть на себя истинного. Это именно то, чего я так хотел избежать. Но, по всей видимости, другого решения не существует. После такого позора мне будет легче примириться с миром, не оскверненным моим присутствием. Интересный метод размышления. Мои глаза, я открою глаза, бросят взгляд на кучку моих вещей, отдадут телу приказ, старый приказ, который, я знаю, оно не сможет исполнить, обратятся к моему духу, давно погибшему, испортят мне всю агонию, которую лучше просто пережить, уже вдали от этого мира, который раздвинет, наконец, свои губы и отпустит меня.

Я пробовал думать над началом моей истории. Но в мире существует такое, чего я не понимаю. Это ничего не значит. Я могу продолжать.

Друзей у Сапо не было, нет, так нельзя.

У Сапо были прекрасные отношения с его маленькими друзьями, хотя, по правде говоря, они его не любили. Дурак редко одинок. Он хорошо дрался, быстро бегал, насмехался над учителями, а иногда даже дерзил им. Быстро бегал? Как сказать. Однажды, доведенный до отчаяния вопросами, он закричал: Сколько раз вам говорить, что я не знаю! Большую часть свободного времени он отсиживал в школе, выполняя дополнительные задания, так что редко приходил домой раньше восьми часов вечера. К таким неприятностям он относился философски. Но бить себя не позволял. В первый же раз, когда доведенный до отчаяния учитель замахнулся на него тростью, Сапо выхватил ее и выбросил в окно, которое было закрыто, так как стояла зима. Такого проступка было бы достаточно, чтобы немедленно выгнать его из школы. Но Сапо не выгнали, ни сразу, ни потом. Я должен попытаться выяснить, когда у меня будет время спокойно подумать, почему Сапо не исключили из школы, хотя он это вполне заслужил. Ведь я искренне хочу, чтобы в моей истории было как можно меньше неясностей. Небольшая неясность, сама по себе, в момент появления, еще ничего не значит. О ней не задумываешься и продолжаешь идти своим ходом. Но мне прекрасно известно, что такое неясность: она накапливается, громоздится, потом внезапно взрывается и погребает под собой все.

Я так и не сумел выяснить, почему Сапо не исключили из школы. Придется оставить этот вопрос открытым. Попробую не радоваться. Я потороплюсь отойти на безопасное расстояние от Сапо и этой непостижимой поблажки, заставлю Сапо жить так, словно он сполна получил по заслугам. А к маленькому облачку мы повернемся спиной, но не выпустим его из поля зрения. Оно закроет небо только с нашего ведома, и мы не поднимем вдруг глаза, оставшись без крова, оставшись без помощи, к небу чернее чернил. Так я решил. Другого выхода не вижу. Это лучший из тех, что я способен найти.

В четырнадцать лет он был пухлым розовощеким мальчуганом. У него были широкие лодыжки и запястья, что позволило его матери сказать однажды: Он будет выше своего отца. Странное умозаключение. Но самым поразительным в его внешности была большая круглая голова с ужасными светло-рыжими волосами, жесткими и торчащими во все стороны, словно щетина на швабре. Школьные учителя в один голос соглашались, что у него поразительная голова, и тем более приходили в отчаяние, что им не удается в нее ничего заложить. Его отец часто говорил, пребывая в хорошем настроении: Когда-нибудь он поразит нас всех. На это смелое суждение наводил его череп Сапо, и, вопреки фактам и собственному разумению, он повторял его неоднократно. Но выдержать взгляд Сапо он был не в состоянии и всячески старался избегать его. У него твои глаза, говаривала жена. После таких замечании господин Сапоскат раздраженно искал уединения и внимательно изучал свои глаза в зеркале. Глаза его были водянисто-голубые. Чуть-чуть светлее, говорила госпожа Сапоскат.