Арно Зурмински - Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию Страница 30

Кроме того, Герман и Петер впервые увидели немецкие "Новости дня" со свирепым, разрастающимся на весь экран, орлом. Увидели своими глазами танки, катящиеся по пустыне, грозные орудия Атлантического вала. Кинопередвижка Кушке несла в восточно-прусскую деревню большое дыхание мировых событий. Потом "Кале перед штурмом". Пикирующие бомбардировщики над полями французской пшеницы и дымящимися развалинами города на Ла-Манше. Фильм о возвращении на родину с хорошими немцами, плохими поляками и героем по имени Кайт. Между ними "Ночь в Венеции", где было много музыки и определенно недетское содержание. Детям не нужны музыкальные фильмы. Их музыка это гром орудий с железнодорожных платформ на северном фронте, трескотня пулеметов, песни гитлеровской молодежи, разбившей лагерь в открытом поле. Немецкое кинообозрение. Знамена... памятные слова... легко и просто, все в мире было так просто и ясно.

Мягким теплым летом с Венкшей все было более-менее благополучно, но зато осенью, когда начались серые беспросветные дожди, на нее напала тоска. Однажды она направилась через выгон к Штепутатам. Герман предпочел бежать из дома, ибо в Йокенен, как один из законов природы, действовало правило: учителю, помещику и цыганке детям лучше не попадаться на глаза! Герман спрятался за забором дяди Франца. Там он сидел и смотрел, как Венкша на своих каблучках с трудом пробирается по размокшему лугу. Когда у заполненной водой канавы ей пришлось развернуться и пойти по другой дороге, Герман просто возликовал.

Впрочем, как только она вошла в дом Штепутата, ее строгие учительские манеры исчезли. Она стала выглядеть, как выглядят все восемнадцатилетние девочки: смущенной, застенчивой. Боже мой, какие у нее нежные ручки! Невозможно себе представить, чтобы она могла ими колотить йокенских детей.

- Я буду просить, чтобы меня перевели, - робко обратилась она к Штепутату.

- Что, вам у нас не нравится?

- Нет, отчего же. Но такое ощущение, что живу, как на краю света. Совсем одна... никого... и эта грязь!

- Такова уж война, - сказал Штепутат. - Никто не выбирает, где ему нужно выполнять свой долг.

Тут маленькая Эрика Венк расплакалась, заревела, как какая-нибудь девчонка. Все не могла остановиться, развезла по лицу только что намазанную губную помаду.

- Нет даже электрического света! - кричала она, будто бы только от электрического света зависело вечное блаженство.

- В сорок четвертом году электричество проведут и к нам, - обнадежил ее Штепутат.

- В сорок четвертом году?! - она сказала это так, будто этот год наступит только в следующем веке.

- Через месяц Рождественские каникулы, - продолжал уговаривать ее Штепутат. - Поедете домой. А потом дело пойдет к весне. Весна в Йокенен красивая. А там, глядишь, и война скоро кончится.

Марта пригласила Венкшу к кофейному столику в гостиной. Венкше было, конечно, не до кофе, но она вытерла слезы и приняла приглашение.

- Наш мальчик наверняка очень дерзкий, - начала застольную беседу Марта.

Венкша вежливо возразила:

- Он не хуже остальных.

- С уроками у нас никаких забот, он всегда делает их сам. Мой муж говорит: это нас не касается, за это он сам отвечает. Так воспитывается чувство долга.

Венкша кивнула. Электрический свет в 44 году, а сейчас осень 42-го. В школе нет даже приличной библиотеки. Только индейская серия Карла Мая и Фрица Штойбенса. Ну, и детские книги.

- Счет ему не очень нравится, но он все может. Только его не захватывает. Больше всего он любит читать, но не детские книги, а все про войну. Он такой любознательный!

Эрика Венк горько улыбнулась. Все время говорить только о других, о заботах других, а до нее никому нет дела. Она была слишком молода, чтобы выдержать это.

- Он сам не свой, когда передают специальные сообщения и новости. Он точно знает, где проходит фронт. Представьте себе, он каждую среду слушает по радио Ханса Фриче.

Разговор за медовыми пирожками и солодовым кофе продолжался в том же духе. На улице Герман собрал подкрепления. Йокенские мальчишки сделали из дерна и камней плотину поперек обратной дороги, запрудили дождевую воду, которая до этого стекала в пруд. К счастью, Венкша пошла домой еще до наступления темноты, а то она в своих красивых туфельках влетела бы в скопившуюся воду. Она опять стала маленькой, храброй Эрикой Венк со вздернутым носиком и семенящей походкой. Новую запруду ей пришлось обходить долгим кружным путем вплоть до булыжной мостовой. Там засели несколько пятилетних, которым было еще далеко до школы, и кричали ей вслед: "Муха, муха, цокотуха! Каблуками не стучи!"

Значит, старая Вовериша в конце концов все предвидела правильно? И ее глаза, хотя и с бельмами, сумели за тысячи километров высмотреть бушевание огня там, на волжском изгибе, эти полыхающие пламенем груды камней среди занесенной снегом степи?

"На третьем году войны нетрудно предсказывать смерть и огонь. Где-нибудь всегда горит", - сказал Штепутат, когда Марта заговорила с ним об этом. Но на этот раз горело сильнее, вся Волжская дуга была охвачена огнем, грозившим переметнуться степным пожаром и на Кавказский фронт. "Наши справятся", сказал Штепутат. То же сказал и обозреватель Ханс Фриче в своем еженедельном обзоре в среду: "Где немецкий солдат стоит, он выстоит!"

С точки зрения Йокенен Сталинград представлялся в не таком уж плохом свете. Отнюдь не поворотный пункт войны. Неудачи бывают везде. После стольких побед. Это закаляет. Это сплачивает. Пробуждает упорство и твердость. Штепутат, следуя сообщению верховного командования, передвинул на огромной карте дальние восточные флажки и только на самой излучине Волги оставил одинокий флажок как напоминание, как символ великой Шестой армии. До начала февраля. После этого на Волге флажков не осталось.

На следующий день после речи Геринга, в которой он вспоминал геройские подвиги древних спартанцев, к Штепутату явился дядя Франц. Казалось, его интересуют только чисто практические вопросы вроде поставок молока и переписи скота. Но перед уходом он вдруг спросил Штепутата:

- Что ты скажешь о Паулюсе?

Штепутат даже не посмотрел на дядю Франца. Ему было хорошо знакомо это выражение лица, это торжествующее "Говорил же я, что так будет!".

- Это начало конца, - заявил дядя Франц.

Конечно, задумывался и Штепутат. Может быть, время работает против Германии?

- Надо подождать, - сказал он осторожно. - Опять будет лето. Летом наши танки не замерзают.

- Он таки втянул нас, этот Гитлер. С Америкой ему не стоило связываться.

- До сих пор все шло хорошо, - защищал "этого Гитлера" Штепутат. Он не одобрял такие разговоры в трудные времена. Это противоречило его чувству порядочности. Что это за герои, если они годами, довольные, принимают победы, а при первом же проигранном сражении начинают сокрушенно качать головой?

Йокенен не придал большого значения Сталинграду, тем более что в Шестой армии из местных погиб только один человек - бессемейный помощник лесника. На полях поместья в эти дни травили зайцев, из леса во двор замка свозили на санях сушняк, и пленные русские рубили его на дрова. Догадывались ли пленные, что они в первый раз победили?

Марта вела с Германом разговоры про Господа Бога. Она делала это перед сном, тайком от Штепутата. "Мальчик должен расти без предрассудков. Он сам решит, хочет он верить в это привидение или нет", - это было все, что Штепутат говорил о религии. Но Марта думала, что не помешает. И привидение не помешает.

- Почему я должен молиться? - спрашивал Герман.

- Чтобы Бог помог.

Герману было не очень понятно, для чего нужно было, чтобы Бог помогал. Как раз в настоящий момент помощи ни в чем не требовалось, даже с уроками.

- Он всем нам может помочь, всей Германии.

Германии! А, это другое дело. Несколько вечеров подряд Герман твердил "Отче наш" ради Германии, но потом забыл о молитве. Германии оставалось как-нибудь помогать себе самой.

Хорошо, что майор не дожил до Сталинграда в полном сознании. А то он притащился бы к Штепутату, стал бы часами обсуждать дилетанта из Браунау. При Гинденбурге и Людендорфе такого бы не произошло. Немецкий народ еще увидит, куда он докатится с этим маляром!

В день рождения кайзера майора хватил удар. Он лежал в агонии, когда в Сталинграде гасли последние огни. Пятого февраля он умер. Его смерть ни для кого не была неожиданностью. С прошлого лета майора уже не видели на полях, а начиная с Рождества - как передавали йокенские сплетницы - ему приносили еду в постель. В Йокенен начался великий траур. Это известие касалось всех, как если бы это была кончина главы какого-нибудь княжеского рода. Десять младенцев могли умереть от дифтерии, и это не значило бы для Йокенен столько же, сколько смерть одного старого человека. На следующий же день, в половине седьмого утра, майорша, спокойная и холодно надменная, вызвала камергера Микотайта, чтобы сообщить ему о порядке йокенского траура. Она зачитала письмо майора, в котором он детально описал, что делать в случае его смерти. Во всех окнах замка горели свечи. Горничные не смеялись. Экономка ревела ручьями на кухне и ее пришлось удалить от плиты. Даже польские девушки и обе работавшие в замке украинки присоединились к общему плачу. По распоряжению Микотайта, на рассвете темного февральского дня ударили в обеденный колокол на амбаре и звон не умолкал целые четверть часа. Теперь знали все. Микотайт сам пошел на башню замка и, как было приказано майором, поднял военный флаг кайзеровского рейха. Разумеется, он понимал, что этому флагу не место над крышами Германии, но последняя воля покойного была важнее всяких постановлений. Так, во всяком случае, думал Микотайт. К тому же, он не сомневался, партийный секретарь Краузе все поймет правильно. Если вообще об этом узнает.