Мария Романушко - Там, где всегда ветер Страница 33

Ну, мы все, конечно, в неё тут же записались: обе Ани, я и ещё много девочек из разных классов. Наденька говорит, что у нас всё будет по-настоящему: сдача нормативов на разряд, соревнования, ну и так далее.

Но не это меня радует, без этого всего можно было бы обойтись: без нормативов и разрядов. Главное то, что можно приходить в спортзал, где так здорово пахнет кожаными матами, где гулкое эхо гуляет под высоченным потолком… Где красуются мои любимые брусья, на которых я обожаю болтаться, и стоит задумчивый чёрный кожаный «конь» – через который я обожаю прыгать – как будто перелетать! Вообще в спортзале мне нравится всё! Физкультура – мой любимый урок. Единственный урок, который я с нетерпением жду. И теперь этого удовольствия у меня будет на целых два часа в неделю больше.

Обожаю Наденьку – молоденькую, почти девочку, золотоволосую и синеглазую.

Обожаю брусья. Бревно почему-то не очень, бревно оно и есть бревно. А брусья – ах, какой летучий снаряд! Мне нравится, что в нём нет одномерности, что это не плоскость – а объём! И внутри этого воздушного объёма, легко очерченного четырьмя металлическими стойками и двумя светлыми деревянными брусьями, внутри этого воздушного объёма можно жить, существовать, совершать свои маленькие подвиги. Так бы и порхала, как птичка – с верхней перекладины на нижнюю! Дух захватывает когда ты там – наверху! Стоишь в ласточке на нижней перекладине, слегка держась правой рукой за верхнюю. Здорово!

Конечно, страшно. Но это же так приятно: преодолевать свой страх, этот прохладный леденец внутри, где-то в районе солнечного сплетения… растапливать его своим усилием.

Ну, и всякие кувыркания люблю, «берёзки» и «мостики» – это вообще мой конёк. Хотя бы на гимнастических матах я не комплексую. Здесь можно не открывать рта – здесь говорит тело, а оно у меня лёгкое и послушное. Хорошо бы, все вокруг стали немые! Тогда бы, в мире не говорящих людей, я была бы далеко не последним человеком…

На разных планетах

А дома я говорю только о том, что вот завтра у нас физкультура. Или о том, что послезавтра у нас секция. Я могу сообщать об этом много раз на дню, потому что мне от этого радостно и хочется делиться своей радостью. Просто невозможно держать это в себе!

А бабушка раздражается: «Да слышала я уже про твою физкультуру! Сколько можно талдычить об одном и том же?!»

Она не понимает меня. Никто не понимает меня.

Бабушке моя жизнь не интересна. Маме – тоже. Когда я говорю с ней, она думает о чём-то своём и меня не слушает. Я проверяла: возьму и замолчу на полуслове – а она даже не спросит: а что дальше? Ну, и не буду я им ничего рассказывать!

Но, размышляя на эту невесёлую тему, я пришла к мысли, что мне, наверное, тоже было бы скучно слушать, если бы мама каждый день сообщала: «А завтра я иду на работу! А завтра я буду чертить свои чертежи! А завтра у меня планёрка!»

Вот и получается: есть жизнь моя и есть жизнь взрослых людей, и эти жизни ни в чём не пересекаются. То, что интересно взрослым – не интересно мне. А то, что интересно мне – вызывает зевоту у них. Мы живём под одной крышей – но как будто на разных планетах… И это грустно.

О ненависти к еде

А по утрам – слёзы из-за еды. Это уже хроника. Бабушкины просьбы, уговоры и, наконец, крики, её угрозы пойти в школу и рассказать, как я издеваюсь над ней… «В школе думают, что ты хорошая девочка. Вот пусть узнают, какая ты на самом деле!…»

На самом деле, я – несчастная девочка. Я не могу есть то, что даёт мне бабушка. Хотя она умеет готовить вкусную еду, но подсовывает мне еду ужасную: эту отвратную манную кашу (я не могу есть молочное!!!), эти полужидкие внутри яйца (меня тошнит от них!!!), этот жирный творог, поверх которого навалена гора жирной сметаны, и всё это густо посыпано сахаром… Когда она ставит передо мной этот убийственный завтрак, я начинаю плакать. Да ещё её вечная присказка: «Не встанешь из-за стола, пока всё не съешь!» Сижу над тарелкой и мечтаю о смерти…

– Это потому ты нос воротишь, – говорит бабушка, – что не испытала голода.

И она в который раз рассказывает мне про брюквенную похлёбку, которой её кормили в концлагере… Мне жалко, очень жалко бабушку, что она испытала такой ужас, но что же мне делать с этой горой творога?… Я даже одну ложку не могу проглотить! Да-да, я всё понимаю… я понимаю, что у бабушки болезненное отношение к еде: она так хорошо помнит ту похлёбку, и умирающих от голода подруг, и как трупы складывали рядом с бараком штабелями… у неё это навсегда осталось перед глазами. Они и мечтать там не могли о такой сказочной еде – яйца, творог, сметана… И то, что я отказываюсь теперь от этой прекрасной, восхитительной, чудесной, питательной еды, в бабушкиных глазах выглядит как страшное кощунство, как преступление! Она считает, что если еда есть, то её надо съедать всю, до капли, как бы впрок. (На случай войны и будущего голода). И, главное, побольше разных жиров, побольше жиров!

Но я это есть НЕ МОГУ!!!

– Дождёшься, дождёшься у меня, что я пойду-таки в школу и расскажу там всем, и учителям, и подружкам твоим, как ты издеваешься над бабушкой! – кричит бабушка, совершенно выходя из себя.

– Да отпусти ты её, наконец, в школу! – кричит мама. – Чёрт с ней, пусть идёт голодная!

…А за обедом бабушка ставит передо мной всё тот же жирный творог, но теперь – в виде сырников, которые она для пущей калорийности любит прокипятить в масле и сметане, а потом ещё и поливать сверху сметаной, густой-прегустой…

О, ужас! О, я несчастная! Почему я не умерла во время желтухи?

– Ну, как? Проголодалась? – спрашивает ласково бабушка. – Ешь сырнички.

Они мокрые. Они жирные. Я их ненавижу…

Бабушка заводится с пол-оборота:

– Что, ОПЯТЬ?!!! – кричит она. – Опять накуксилась?!! Посмотри на себя! Тоща, страшна, как смертный грех! – бабушка любит крепкие выражения. – Ну, что, что ты на меня так смотришь?! Что ты глазища свои вылупила? Прекрати сейчас же!

Иногда бабушка даже хватает меня за руку и тащит в прихожую, где висит на стене зеркало: «Посмотри, посмотри на себя! Разве можно ТАК смотреть на бабушку?! Нет, ты не отворачивайся! Ты посмотри на себя, полюбуйся!»

В зеркале – мало приятная картинка. Сведённая судорогой физиономия, белые дёргающиеся губы, вышедшие из орбит круглые сумасшедшие глаза… Бедная бабушка. Конечно, жутковато смотреть на ТАКОЕ.

– Ведь не может быть, чтобы ты есть не хотела! Я тут стараюсь, стараюсь… Для кого я стараюсь? Нет, ты скажи: для кого я стараюсь?!

Плачу, давлюсь слезами и ненавистным, мокрым от сметаны, жирным сырником… «Вот, жрёшь ведь! Так почему сразу было не есть? Почему нервы сначала надо потрепать?»

Почему? Теперь, будучи взрослой, я знаю, почему. Потому что почти всё, что готовила любящая бабушка, мне есть было нельзя: ни жирное, ни жареное, ни молочное, ни сладкое. Мне и раньше такая еда не нравилась, но после желтухи она была мне просто противопоказана. Мой организм протестовал и бунтовал. При взгляде на тарелку, меня мутило, и я чувствовала себя глубоко несчастной. Я любила только помидоры и картошку. Которые почему-то были очень редки на нашем столе. Наверное, по причине малой калорийности. Когда были помидоры и картошка, я накидывалась на них, как голодная волчица. Но домашние считали, что питание должно быть разнообразным. Это разнообразие было обильно полито моими горько-солёными слезами и сдобрено бабушкиными криками. Мне очень жаль мою бедную бабушку. Из-за еды у нас жутко испортились отношения, вместо нежности и любви теперь между нами были раздражение, взаимные обиды и порой настоящая враждебность. Это было ужасно.

И я порой, плача ночью в подушку, с горечью думала: «Куда подевалась моя милая, добрая бабушка?» Я вспоминала нашу жизнь на Философской, нашу нищенскую, но такую радостную для меня еду: картошку в мундирах, хлебушек с постным смальцем, лепёшки на воде… И наши, не омрачённые ничем отношения: я рядом с бабушкой, мы всё делаем вместе: вот мы вместе печём оладьи, она на большой сковороде, а я на маленькой, игрушечной, вот мы вместе мастерим новое платье для моей куклы, вот бабушка учит меня вышивать стебельком, вот я кручу её швейную машинку, когда она строчит сложный шов, и ей нужны для этого обе руки… Вот мы лежим вечером в тепло натопленной комнате, на высокой бабушкиной кровати, рядышком, и она читает мне вслух перед сном какую-нибудь книгу – не детскую, а взрослую, взрослые книги в тысячу раз интереснее «Трёх медведей» и «Сказки про золотую рыбку»…

Куда ушло это время? Почему нельзя вернуть те добрые, тёплые времена?… Бабушка, что с нами сталось? Она уже спит, постанывая во сне, она всегда постанывает во сне, и эти её постанывания разрывают мне сердце, она очень устаёт за день, мне жаль бабушку, жаль себя, подушка моя мокра от слёз, и я не знаю, как жить, потому что знаю, что завтра будет то же самое… то же самое… то же самое… и нет щёлки, чтобы выбраться из этого заколдованного круга, нет никакой щёлки, кроме одной, кроме одной, которой я не имею права воспользоваться… не имею права… но думать о ней мне сладко… сладко и страшно… всё-таки выход есть, выход всегда есть, и в моей власти воспользоваться им – или нет.