Стефан Хвин - Ханеман Страница 38

Далеко не сразу я сообразил, что точно так же частенько трепала наши вихры Ханка. Она, видно, тоже это заметила, потому что глаза ее насмешливо сузились. Теперь ей нравилось смотреть на этого высокого мужчину, который, склоняясь над мальчиком, своими большими белыми руками осторожно и ласково помогал ему складывать пальцы, когда попадались особенно сложные буквы. Он нисколько не был похож на того серьезного господина, с которым они тысячу раз встречались на дорожке. Теперь ей было неловко за то, что тогда, на лестнице, она замахнулась на него и выкрикивала всякие глупости. Но когда Ханеман сказал: "Пани Ханка, пересядьте поближе. Так вам будет легче", она села рядом с Адамом и начала повторять все, что делали они, хотя и немного стесняясь - с чего это она машет руками и смотрит на себя в зеркало. Глядя на свое отражение, она говорила: "Нет, не получается у меня с этими пальцами". Ханеман брал ее за руку и складывал пальцы в форме буквы Я. Сгибал безымянный палец, потом мизинец, подтягивал к ним большой, но мизинец не слушался, отскакивал от ладони, и он терпеливо повторял все сначала: "А теперь посмотрите в зеркало. Это должно выглядеть так. Видите?"

Она, конечно, видела, но что толку? Палец упорно не желал повиноваться. Закусив губу, она прижимала его к ладони. "Так лучше?" Ханеман заглядывал в зеркальце: "Только не отпускайте большой палец". Адам давился от смеха, я тоже не мог сдержаться. Ох, эти глупые взрослые!

Потом к помощи зеркала стали обращаться все реже. Ханеман садился напротив Адама, и они "разговаривали" быстрыми движениями пальцев. Адам без труда читал по губам - в отличие от Ханки, так что Ханеман усаживал ее перед собой и медленно, беззвучным шепотом, выразительно шевеля губами, произносил: "Не вставайте". Ханка отвечала пальцами, тщательно вырисовывая в воздухе каждую букву: "Х-о-р-о-ш-о". И заливалась смехом. А их колени на секунду соприкасались. Адам, стоя у окна, участвовал в этой игре, как зеркало повторяя движения Ханкиных пальцев, пытающихся поймать слово и отбросить обратно Ханеману.

Но и хлопот с Адамом было немало. Он мог выбежать под дождь и, прогуливаясь по дорожке с невидимым зонтиком в вытянутой руке, вымокший до нитки, покачивал бедрами, как пани В., изображал пана Боруня, воскресным утром направляющегося в костел цистерцианцев, вынимал изо рта невидимые гвозди, как это делал пан Ожеховский, и меткими ударами прибивал что-то к невидимой, прозрачной и невесомой стене из глухо шумящих капель, которая вырастала посреди сада, подсвеченная радужными брызгами послеобеденного солнца, и все эти жесты, отточенные и нагловатые, в точности копировали жесты наших соседей...

Ох, быть кем-то другим, не тем, кто ты есть... Я выбегал из дома, чтобы включиться в эту злую, захватывающую игру, кричал что-то, запрокинув голову к небу, чувствуя, как с ресниц стекают теплые капли августовского дождя; взявшись за руки, мы плясали в лужах, шлепая пятками по бурой воде - еще раз, и еще, сильнее! - пока в кухне не распахивалось окно и Ханка, грозя обвалянным в муке кулаком, кричала: "Ну сколько можно?! Какой бес вас попутал? Все соседи на нас разобидятся!" Потом, когда, запыхавшиеся, промокшие, оставляя на зеленом линолеуме следы сандалий, мы влетали в кухню, она вытирала нам головы полотенцем и говорила Адаму: "Ты же мокрый как мышь. Носишься под дождем. Ну зачем тебе это?" Но Адам, набычившись, не давал себе труда даже пальцем повести в ответ.

Когда в конце августа он пришел с улицы с рассеченной губой, из которой текла кровь, Ханка долго не могла произнести ни слова. "Боже, кто тебя так? Говори! - каким-то хищным птичьим движением она привлекла его к себе; на ситцевом платье осталось несколько красных пятнышек. - Скажи, кто тебя так? Да я им глаза выцарапаю!" Я догадывался, кто его так. Адам любил передразнивать братьев Стемских из двенадцатого дома, и рано или поздно этим должно было кончиться. Ханка выбежала на улицу, но что она могла сделать? Вся в слезах вернулась домой. Мама тем временем протерла разбитую губу Адама ваткой: "Ничего страшного. Но вообще будь с ними поосторожней".

Как он жил раньше? Когда вечером мы лежали в своих кроватях, Адам у окна, я около батареи - возбужденный играми под дождем, все еще шлепающий, разбрызгивая желто-бурую воду, по теплым лужам, жаждущий разгадки всех тайн, я говорил, понизив голос, чтобы Мама, то и дело выглядывающая в прихожую, охраняющая домашнюю тишину, не услышала моих слов: "Адам, ты спишь? Ты где жил - в Гданьске или откуда-то приехал?" Но Адам только показывал мне фигу. Я не сдавался: "У тебя есть кто-нибудь? Родители живы?" Но он только отворачивался к стене и натягивал на голову одеяло. Я смотрел на горку, под которой он исчезал. Белое полотно сотрясалось то ли от смеха, то ли от плача. У меня падало сердце. "Адам, ты что? Перестань, я не хотел..."

Потом, лежа на спине, я смотрел в потолок, на котором дрожали тени веток растущей в углу сада березы, а белая горка у окна постепенно замирала. Свет автомобильных фар проплывал по оконным стеклам. По улице Гротгера проезжала "варшава" пана Вежболовского, возвращавшегося со второй смены из "Англяса", хлопала дверца машины, со стуком закрывалась калитка.

Колпак уличного фонаря раскачивался на ветру.

Я не мог заснуть.

Бритва

О художнике, покончившем с собой на восточных болотах, пан Ю. вспоминал еще несколько раз по разным поводам, но Ханеман слушал его рассеянно, хотя старался этого не показывать.

Однажды, впрочем, когда они беседовали за стаканчиком красного вина и пан Ю. упомянул Анджея Х., одного из учеников гимназии на Тополиной, которого Ханеман какое-то время назад обучал немецкой грамматике и о котором был наилучшего мнения, слова пана Ю. вывели его из состояния приятного, слегка меланхолического безразличия. Мальчик недавно прочитал странную книгу - роман о нашествии желтой расы на Европу, - потрепанный экземпляр издания еще тридцатого года; автором этого романа был художник, о котором они так много говорили; когда пан Ю. спросил у Анджея, каково его впечатление, тот ответил с нескрываемым раздражением, словно хотел уязвить пана Ю.: "Он был прав. Такая жизнь, как у нас здесь, лишена всякого смысла".

Пан Ю. страшно разволновался. Он-то считал, что книга, которую мальчик нашел в отцовской библиотеке, должна научить его не принимать близко к сердцу происходящее вокруг (сейчас это было просто необходимо, тем более Анджею, чей отец, бывший офицер третьего полка из Язловца, после короткого судебного процесса оказался в тюрьме в Барчеве), но Анджей истолковал роман превратно как обвинение в собственный адрес!

Пан Ю. попытался объяснить ему, что художник совершил ошибку, что он вскрыл себе вены, желая убежать от жизни, но жизнь всегда против нас, и, стало быть, бегство - самый простой выход; да, он боялся тюрем и лагерей, но ведь столько людей прошли через лагеря и продолжают жить. "Получается, он был трус?" - иронически спросил мальчик. Пан Ю. заколебался. "Нет, он не был трусом. Только чересчур многого хотел от жизни". - "Значит, от жизни надо немногого хотеть? Не больше, чем положено?" Пан Ю. не сумел скрыть досады. "Не в том дело". - "А в чем?"

"Скажите на милость, - говорил пан Ю. Ханеману несколько дней спустя, разве мы не живем в другой исторической реальности - той самой, от которой он убегал? Может, жизнь и не такая, как нам бы хотелось, но все-таки жизнь. Он перерезал себе вены, но ведь миллионы людей себе вен не резали. Миллионы! Ну?"

"По-вашему, он должен был отложить бритву, да? И жить так, как мы? Здесь, в этой Польше? - восклицал мальчик. - И это бы вас устроило?"

Ханеман слушал с напряженным вниманием. Он заметил, что пан Ю. теперь иначе говорит о смерти художника. Так, будто эта смерть была не только личным делом стареющего мужчины, который в первые дни войны вскрыл себе вены, но касалась всего народа. Пан Ю., сочувствуя художнику, еще больше сочувствовал самому себе и "несчастной отчизне".

Но по-настоящему заинтересовало Ханемана нечто другое. Пан Ю. недавно вернулся из Варшавы с похорон своего старого друга (того самого, который был знаком еще с Чеховичем); вещи покойного теперь попали к нему в руки, и он привез их в Гданьск, в квартиру на улице Ясекова долина возле бывшей кирки. Вещей этих было немного. Несколько эскизов, набросанных рукой художника, картина Валишевского, маленькая скульптура Пронашко, фотографии в альбомах с черными кожаными корешками, вырезки из газет, какие-то странные брошюры со стихами футуристов... Пан Ю. хотел отдать все это в музей при костеле Святой Троицы, но пани Лер из отдела комплектования, с которой он когда-то познакомился у Штайнов на Кленовой, посоветовала не торопиться. "Не те сейчас времена и не то искусство..."

Больше всего пана Ю. поразили (и обрадовали) фотографии, обнаруженные в одном из альбомов, и именно эти фотографии он принес показать Ханеману.

В первый момент Ханеман решил, что это шутка, и уже собирался спросить у пана Ю., как ее понимать, но пан Ю. его опередил: "Да-да! Это тот самый художник, о котором я вам рассказывал!" Ханеман взял фотографии. Что ни снимок, то другое лицо. Хотя... Да! Он присмотрелся к глазам. Глаза везде одинаковые: спокойные и холодные. Но лица? В вылепленных с жестокой безжалостностью лицах почти не улавливалось сходства, и Ханеман чуть было не попросил у пана Ю. какую-нибудь обыкновенную фотографию, чтобы посмотреть, как на самом деле выглядел художник, о котором они столько говорили, однако почувствовал, что просить бессмысленно: такой фотографии наверняка нет.