Фёдор Кнорре - Папоротниковое озеро Страница 4

Эраст остановил их пронзительным воплем:

— Мари-ина! Вы же не на электричке приехали! Куда вы бежите? Медленней! Плавно!

Начали снова, и опять их остановил режиссер своим воплем:

— Что у вас там! Похороны? Это торжество, радостный приезд, а вы как за катафалком плететесь!

— Эраст Орестович, вы хоть музыку нам какую-нибудь дайте! — капризно крикнула Осоцкая.

Дали музыку, она оказалась неподходящей, ее меняли два раза, пока не зазвучал медленный марш.

— Теперь хорошо! — тяжело дыша, объявил наконец Эраст. — Можно снимать!

И тут очнулся оператор.

— Мы это будем снимать? — загробным голосом тихо выговорил он.

— А что? — виновато, испуганно, так же потихоньку спросил Эраст.

— Ну лезет же морда в кадр. Волосы. Вся фигура. Ничего похожего.

— Но ведь такой далекий план. Разве можно разобрать, он или не он?

— Каждый дурак разберет.

Наступила тягостная пауза. Массовка топталась в недоумении.

— Что-то там у них заело! — проговорила Осоцкая.

Она не собиралась заговаривать с этим лохматым и, видимо, тупым мужиком, но тут уж создалось такое положение, когда долгое беспробудное молчание само становится таким же активным действием, как самая оживленная болтовня. Она почувствовала неловкость за него. Стоит тут один, чужой, стесняется, наверно.

И она заговорила с ним тем легким, дружелюбным, товарищеским тоном, каким всегда говорила с шоферами, рабочими-осветителями, декораторами, парикмахерами и актерами, игравшими самые незначительные эпизодики в фильмах, где она играла главную роль. Получалось это у нее само собой, не только естественно, но и совершенно искренне. Вообще это не трудно — считать и держать себя наравне с другими, когда знаешь, что на самом деле ты все-таки не Совсем-то наравне.

Он стоял, с каждой минутой все явственней чувствуя себя ряженым болваном. Легкий хмелек от водки давно испарился, и он уже думал только о том, как бы отсюда поскорее выбраться.

В первый момент, услышав ее голос, он быстро обернулся, как бы ожидая увидеть, с кем это она заговорила. Однако никого близко не было, они стояли одни, в своем меловом кругу. Тогда он угрюмо переспросил:

— Это вы… ко мне?

При этом он впервые вдруг ясно разглядел ее лицо, отметил, что выглядит она очень мило, или как там у них называется: очаровательно, но почувствовал именно вот так: «у них». У них опять идет жизнь, на дачу ездят, самовары ставят и вот такие, с приветливыми прелестными лицами… сказки снимают. К нему-то все это отношения не имело. «Пускай, — подумал он. — Пускай у них все будет. Пожалуйста! Только меня оставьте в покое».

Она что-то ему говорила еще, а он не слушал.

Вдруг он заметил, что она смотрит на него с удивлением. Кажется, она у него что-то спрашивала.

Он по обыкновению нечаянно думал о своем. Несколько раз он слышал, как ей говорят, кричат, окликают ее «Марина», и ничего ровно это имя ему не говорило, ни о чем не напоминало. Несколько раз, бегло глянув ей в лицо, продолжал потом, уже отвернувшись, видеть ее лицо с живой, немного странной, как бы скользящей, легкой улыбкой, ее влажно-блестящие глаза, гладко обтянутые юной кожей скулы и щеки, открытый лоб, и вдруг как будто в нем само собой сложилось в одно-слово: Маринаосоцкая!.. Тут же возникли громадные водяные холмы без гребней, они вздувались, и проваливались, и снова возникали за иллюминатором у самого борта корабля, до серого горизонта, который тоже казался волнистым —, качка шла непрерывная, равномерная, и в духоте кают-компании крутили кино, в четвертый раз все одну и ту же картину «В старом парке», и над океаном снаружи висела тропическая духота, а на экране холодный осенний ливень хлестал по асфальту, залитому лужами, за масляно-черной чугунной оградой Летнего сада на набережной Невы ветер гнул и стряхивал воду с веток старых деревьев, и капли дождя или слез бежали по милому лицу девушки, которая только что была так подло обманута, и самое нестерпимое было то, что она еще не успела понять. Не поверила еще в свое несчастье, только недоуменно и испуганно ступила на какой-то порог, а зрители-то уже знали наперед всю полноту и безысходность ожидающего ее несчастья. Просто непереносимо было видеть, что она еще на что-то надеется. Пытается что-то объяснить этому сукину сыну, которого они тут, в кают-компании, придушили бы в минуту, если б можно было его вытащить с экрана… и вот эту девушку, как было написано в титрах и как все запомнили, именно и звали Маринаосоцкая, это было ее настоящее имя, хотя та девушка тоже была, кажется, Марина…

— Вы что, совсем меня не слышите, что я у вас спрашиваю?

— Нет, нет, я все слушаю… Отчего же?.. Вы, значит, Марина Осоцкая?

— Вы что? Выпили?

— Безусловно… Знаете, даже странно, мне вдруг сделалось как-то все равно — весело! Я и позволил нечаянно эту униформу на себя напялить… В задумчивости был, наверное.

— Да сейчас вы вроде ничего, — она вдруг тихонько рассмеялась. — Как вы сказали? Все равно — весело? Смешно.

— Мы вас видели. Это «В старом парке».

— Кто это «мы?»

— Ну-у, все, кто от вахты свободен. На корабле.

— А-а, это старая картинка. Слабенькая. Сентиментальная, да?

Он усмехнулся, неуверенно пожал плечами.

— Трудно сказать. Может быть. Смотря где. Смотря кому. Смотря когда. Без координат все определения только так: на вкус, на цвет… Как кому.

— Знаете, я вас понимаю, — неожиданно заинтересованно, быстро откликнулась она. — Значит, в плаванье, в море смотрели?

— Даже в океане. Всего четыре раза. Еще бы раза два посмотрели, да на другое судно отобрали. Там, знаете, меняться приходится фильмами.

Тут они увидели, что с горки, от стоявших в отдалении аппаратов, бежит к ним Эраст Орестович. Вид у него был такой, точно он сейчас начнет драться или кинется обниматься. Еще издали, не успев добежать до них, он размахивал рукой, кричал:

— К чертям собачьим всю эту музыку!

К нему с четырех сторон сбегались помощники.

Подскочив вплотную, в восторге, похожем на приступ отчаяния, спеша и задыхаясь, он продолжал выкрикивать:

— Все это к черту, на помойку, в корзину! Сию же минуту ему надеть простой ушкуйницкий костюм! А это тряпье уберите отсюда! — он даже стал от нетерпения сам сдергивать с плеча Тыпова княжеский кафтан. — Волосы вот так! — Он пятерней взъерошил ему волосы. — Шапка в левой руке, вот так, а правой ее ведет! Ясно? — Он топал ногой, спеша выложить свою новую идею: — Мы вот что сделаем. Будем снимать как следует, не дожидаясь никакого княжича! Нет его, и пес с ним! Вот он! Он атаман, вожак, вообще есаул ватаги этих ушкуйников. Они-то и спасли княжну, отбили у какой-то там вражеской банды и вот доставили ее по назначению, и вот он ведет ее по сходням на пристань, с кораблика на берег, и тогда уж, черт с ним, передает с поклоном в руки этому болвану князьку, когда эта скотина приедет наконец на съемку! А вот народ у вас паршиво ликует, шапки в воздух — просто ни черта не получается, что вы будете мне рассказывать: «репетировали», ни черта вы не репетировали! Разве так народ ликует? Мне нужна туча шапок, взрыв, фейерверк шапок, пускай — кто в задних рядах — сейчас же опять подбирают и опять кидают! Выдайте им по две шапки! Вы понимаете, насколько это будет лучше? Эти простые, симпатичные разбойники-ушкуйники отбили ее от врагов и вот привезли ее своему князю. Вы на него поглядите теперь, на растрепанного, может такой отбить? Может! А не сопливый князишка, который только на гитаре бренчит! Что это за ерунда собачья, скажите пожалуйста, что все подвиги совершают обязательно какие-то князишки, которые мало того, что простой народ угнетают, еще и съемку срывают! Обойдемся! Все по местам!

Глядя вслед убегавшему Эрасту Орестовичу после того, как он, похохатывая в злорадном восторге, превратил Тынова в есаула ушкуйников, Тынов неожиданно сказал:

— Вы говорите, ах, она сентиментальная! Да сами-то вы плакали, когда эту сцену играли. Ну, дождь на набережной, у ограды Летнего сада, вы же слезами плакали.

— Ну, это моя работа. Роль такая. Представила, уверила себя, что это правда, вся эта пошловатая чепуха.

— Ну вот. И мы себе представили. И тоже поверили.

— Боже мой, неужели? Но вы-то не плакали?

— Нет. А вот удавить вашего того… возлюбленного нам очень хотелось.

' — А эти пошлые слова: «мой возлюбленный!..» Фу, до чего я не хотела их произносить. Так обманули, черти: в одном дубле только, на всякий случай произнесите, Мариночка! И именно этот-то дубль и вставили! И получили за все, и за возлюбленного.

В снисходительной рецензии и то критик отметил «налет сентиментальности».

— Отметил? Пожалуй, ему виднее с его точки… Знаете, в госпитале библиотекарша у нас была… спрашиваешь книжку, она просто ахает: «Мил человек, да кто же это вам посоветовал? Ведь это только для чувствительных девиц…» Книжка, между прочим, прямо в лохмотьях, до того зачитана. А посоветовал мне ее один командир истребительного батальона, и после у меня тут же перехватил летчик-штурмовик, и так далее, все в таком роде. Ваши критики свое дело знают, все взвесят, сопоставят, и разберут, и проникнут. И очень часто в дураках. Как тот пожарный, знаете, который за кулисами стоит и все видит сбоку — что деревья с изнанки серые, и тот, кого убили, пошел с убийцей в буфет чай нить, все ему видно, и зевает от скуки, и смотрит только, чтоб папиросы на сцене аккуратно гасили. А публика видит зеленые деревья и ахает, когда замахиваются деревянным кинжалом… Обман? Кто же в дураках? Кто обманут? А пожарный, вот кто!