Фёдор Кнорре - Папоротниковое озеро Страница 5

Осоцкая чувствовала, как в ней потихоньку растет безотчетная легкая радость от того, что говорит этот лохматый, угрюмый человек. Может быть, просто тщеславное удовольствие? И она упрямо повторила, поморщившись:

— Но все равно, «возлюбленный», это в наше-то время! Бр-р! Просто режет слух!

— Пожарному! — с презрением долбанул он еще раз.

С берега понеслись опять сигнальные свистки: «Приготовиться к съемке!» Массовка зашевелилась. Дружина ушкуйников лениво разобрала и подняла копья, помреж спрыгнул в трюм, моторная лодка уже оттащила корабль от пристани, в трюме заревел пропеллер ветродуя, наполняя легкий парус ветром, и моторка на длинном тросе потянула и сдвинула корабль-баржу. Все шло отлично, последний десяток метров корабль проплыл очень плавно и подошел к пристани.

— Ну, как? — с надеждой осведомился Эраст Орестович у оператора.

Не отрываясь от аппарата, тот угрюмо процедил:

— Уже лучше.

Эраст расцвел — это была высшая похвала.

— Тогда мы пустим их дальше, пусть сходят на самый берег, Раскинем им под ноги ковры, пускай шествуют.

— А ковры есть?

— Дорожка. Конечно, она немножко из Мосторга. Но сойдет, такая, понимаете ли, красная. Пускай шествуют до самых ворот, а там бояре их будут встречать. Получится! Блеск!

Тынов с Осоцкой снова стояли в меловом круге и ждали.

Он еле дождался минутки — опять заговорить.

— Вы просто сами не понимаете. Конечно, есть текст. Съемка. Мотор! Дубль! Это техника и нас не касается. А она там у Летнего сада это сказала, и мы поверили. Прекрасно сказала! Мало ли что слова на бумаге? Да самые великолепные слова, смотря по тому, как их сказать, могут оказаться фальшивыми, теряют свой смысл, в пустой звук превращаются. Непонятно я это говорю?..

— Говорите, говорите, я что-то понимаю, кажется…

— Нет, вы не понимаете, — с досадой, совершенно не замечая своей грубости, отчаянно торопился выговориться он, пока его не прервет новый сигнал с берега к началу съемки. — Слова!.. — чуть ли не с ненавистью вдруг вспыхнул он после минутной запинки. — Вот вам что значат слова: нужно ребятенка на ночь успокоить, убаюкать, и вот ему напевают потихоньку: «Придет серенький волчок, он ухватит за бочок и утащит во лесок…», под какой-то там кусток. От таких слов ребеночку ведь следовало бы взвиться, из кроватки выпрыгнуть, завопить благим матом, а у него почему-то только глазки слипаются, он задремывает и сладко засыпает. И мало того, через сорок лет, здоровенным мужичищем, припомнит вдруг, что ему напевали, и на небритой его грубой роже произойдет… что-то вроде улыбки…

Последние слова он все тише и медленней договаривал и действительно, даже грубо ткнув, провел тыльной стороной ладони по щеке, чуть смущенно ухмыльнувшись, и замолчал совсем.

«Чего это я радуюсь? — подумала она. — Откуда это маленькое, тайное, почти беспричинное ликование распирает тщеславную мою душонку? Он и сам, конечно, не заметил, как выговорил: «Она это прекрасно сказала». Для него «она» это не я. Он «ее» защищал от меня. Яростно защищал. До того, что готов был и обругать, а то и стукнуть меня. Вот это было очень здорово и даже не смешно».

— Знаете, — сказала она вслух, — вы в сущности говорили вещи, которые приятно слышать, но я так и думала, вы вот-вот меня обругаете… Да, пожалуй, и обругали.

— Кого? — туповато спросил он.

— Меня. Вот эту, — она показала пальцем на серединку мелового круга. — Которая тут перед вами стоит… Я подумала, — это она очень дружески проговорила, — наверное, вы давно ни с кем не разговаривали. А?

— Почему же? Может, я каждый день разглагольствую. С утра до ночи.

— Нет, этому я не поверю.

— Я тоже.

— Приготовиться! Все по местам! По местам! Эй, на моторке! По свистку, самый тихий вперед! Ветродуй!

Заверещал свисток, загремела моторка, и корабль еле заметно сдвинулся с места. Взревел мотор ветродуя.

— Ну как теперь получилось? — потирая руки, спросил Эраст Орестович после того, как корабль остановился у пристани.

Оператор в непроницаемых темных очках бесстрастно кивнул:

— Прекрасно. Трос от лодки попал в кадр.

Опять дали отбой, и корабль потащили обратно от пристани «готовить к приплыванию», как скомандовали с берега.

Плавная музыка стекала сверху по зеленому травянистому косогору, толпа нестройно галдела. Маленький самолетик со вторым оператором пролетел над рекой, снимая торжество «приплывания» сверху, потом все стихло, и в пятый раз они вернулись на свое место в магический круг.

— Я так до сих пор и не понял, от кого это мы вас отбили и теперь на берег доставляем к этим боярам?

— От одного злодея. Он меня похитил прямо со свадьбы, как Черномор, да вот ушкуйники догнали.

— Это что же, вроде оперы какой-то?

— Раскрашенная картинка с добрыми молодцами и Царь-Девицей.

— Вам самой не нравится? Да? Зачем же вы снимаетесь в ней?

— Почему я тут снимаюсь? А потому, можете себе представить, что такая уж у меня профессия — сниматься. Так же, как, Ю скажем, пловцу обязательно надо плавать на свою дистанцию, пока он в форме и его другие не обогнали. А в какой воде плавать, это не от него зависит, знаете ли!

Он с изумлением увидел ее совсем новое лицо. Казавшееся ему прежде равнодушным, застывшим в самодовольстве своей правильной миловидности, теперь оно нервно и не очень красиво дергалось от презрения или досады — трудно было понять.

— Я, конечно, в этом не разбираюсь… Но, по-моему, если человеку не нравится его работа, отказаться-то он может? Никто вас не заставляет, я думаю?

— О нет, никто! Я всегда могу отказаться. Сколько угодно! Целый год могу. И два, и пять могу, а там мне и отказываться не надо будет. Никто уговаривать не станет… Вы что, не способны понять: мы же временные. Упустил время и пропал…

С берега заверещали сигнальные свистки.

— Ну, вот, пора, опять наше шествие с приплыванием. Давайте руку.

С пулеметным грохотом затрещал мотор.

Они еще постояли на палубе, рядом, потом прошествовали по сходням на пристань.

— Все еще раз сначала! По местам! Марина! Теперь давайте проход дальше по ковру, а он пускай ведет, только Сам-то на ковер не залезает, чуть позади держится! Приготовились!

Опять моторка оттащила баржу назад, опять пронзительно заверещал с берега свисток, моторка резко увеличила обороты, баржа с лебединой шеей вздрогнула и не сразу сдвинулась с места, взвыл ветродуй, заполоскался обвисший парус.

И все это повторялось снова и снова: две-три минуты съемки, полчаса приготовлений и ожидания — и опять все сначала.

Светило яркое солнце, сверкала вода, трещали моторы, бегали и кричали помрежи, толпилась массовка, а их опять загоняли, как в заколдованный круг, в меловую отметку, и Тынов как-то перестал удивляться всей неправдоподобной нелепости своего участия в происходящем. Он даже и сопротивляться перестал, думал: пускай еще подольше бы шла вся эта чепуха, совсем оглушившая его после долгой, долгой тишины и однообразия лесной его жизни. Бывает у человека такой час, когда все окружающее видится ему яснее, резче, выпуклей, чем обычно. Точно сквозь сильное увеличительное стекло — все делается большим, громадным. И самые тихие слова звучат громче, значительней. Наверное, такой час ему и выпал после долгого безлюдья, безмолвия. Бывают ведь дни короткие, как сухой щелчок осечки, бывают длинные, как летом в Заполярье, когда вдруг нечаянно опомнишься, что день все идет уже педели две и не кончается — солнце давно перестало уходить за горизонт.

— Съемка!.. Начали!.. Мотор!..

Осоцкая, плавно разгибая локоть, милостивым, благосклонным движением подарила ему свою руку в расшитом золотом рукаве. Под нестройный галдеж массовки, подкидывавшей в воздух шапки, они рука об руку двинулись на берег по сходням к красной ковровой дорожке.

Сохраняя торжественно-княжеское выражение лица, влажно сияя глазами, устремленными в какую-то дальнюю даль, не шевельнув губами, очень явственно проговорила озорным, веселым мальчишеским голосом:

— С ковра!.. Заснули?.. Брысь с ковра! — как раз вовремя, когда он чуть было не наступил своими сапожищами на красную дорожку.

Почему-то именно по этому тайному от всех, хулиганисто мальчишескому, свойскому, интимному оклику он и почувствовал всю поразительную значительность и протяженность этого длинного, длинного дня, долгого пути, пройденного вместе.

Когда они возвращались обратно, она мельком спросила:

— Вы, значит, здешний? Кто вы? Чем занимаетесь?

— Сторож.

Она покосилась на него, готовая рассмеяться.

— Не похоже как-то. Нет, вы разыгрываете меня.

— Не похоже? А какие бывают сторожа?

— Не похоже, и все.

— Сторожами не рождаются, — с дурашливой поучительностью проговорил он. — Человек живет, трудится, мыслит, проходит те или иные медные трубы, и вот, наконец, он — сторож!