Мария Романушко - Там, где всегда ветер Страница 46

И тут до меня доходит, что я – НЕ ИГРАЮ! Сижу в полной прострации, забыв о том, что надо нажимать на клавиши и растягивать меха… Спохватываюсь. Вслушиваюсь – и от волнения не могу понять, в каком месте пьесы играет оркестр.

Но ведь надо играть! Смешно сидеть на сцене со сложенными на коленях руками. И… я начинаю лупить по клавишам без всякого разбору! Просто лупить по клавишам, как придётся… Глаза учителя делаются большими и круглыми, ещё круглее, ещё… Они уже не сине-голубые, а какого-то неестественно белого цвета… Что с ним? Ему плохо?! Скорей бы конец этой бесконечной пьесе, она какая-то резиновая, я раньше и не замечала, какая она длинная и утомительная. Продолжаю яростно лупить по клавишам, хорошо, что я не одна выступаю, а с компанией, надеюсь, в общем звучании никто не расслышал, что я «слегка» сфальшивила…

И – наконец! – долгожданный ноль в воздухе: финита ля комедия…

«Спасибо всем», – устало сказал измученный дирижёр. Он не смотрел в мою сторону. Ну, и хорошо.

Конечно, я чувствовала свою вину. Но всё, что произошло, произошло не умышленно, а как бы помимо моей воли. Да и партию свою я знала отлично, мы ведь столько раз репетировали! Но что случилось – то случилось…

Так я узнала о своей полной неспособности к публичным выступлениям.

И ни разу мой учитель не напомнил мне о моём позорном выступлении, и ни разу не упрекнул. Он даже не выгнал меня из оркестра! Всё продолжалось, как будто ничего не произошло. Он ПРИНИМАЛ МЕНЯ такой, какая я есть, со всеми моими странностями и заскоками… Да, он был расстроен в момент нашего выступления тем, какую я устроила на сцене какофонию, но он не держал на меня обиду и не умел раздражаться. И я была ему бесконечно благодарна. Хотя сказать «спасибо» у меня не повернулся язык.

…Он играл на моём аккордеоне, тонкие сильные пальцы перебирали сахарные и антрацитовые клавиши, сухая русая прядь упала на бледный лоб, он смотрел на клавиши, а я смотрела на него и думала о том, что он выглядит очень уставшим, смотрела на тонкую морщинку, перечеркнувшую его лоб, и мне было бесконечно грустно… И сами собой складывались внутри строчки:

Я у тебя морщинку вдруг увидела,И оттого так грустно и несносно…Она перечеркнула все мечты мои,И всё с ней стало трудно и непросто.

Странно, что в стихах можно сказать взрослому человеку «ты», и это звучит нормально. Никому в голову не придёт, что это – не вежливо. Можно сказать о том, чего не было и не может быть, но никто не упрекнёт тебя в том, что ты – наивная фантазёрка. В стихах всё оказывается ПРАВДОЙ. Стихи – это какая-то другая, невозможная жизнь, и в стихах она становится реальностью. Невозможность становится возможностью. Непрожитое становится прожитым. Невысказанное – высказанным. И от этого так больно, и так сладко…

«Она перечеркнула все мечты мои…» Кто-то скажет: какие такие мечты? Всё это выдумки! Да, в реальной жизни их нет и быть не может, я не спорю. Нет, и не может быть. Нет, и не может быть…

Но существует поэзия – окно в другое измерение жизни, где возможно невозможное, где свободно, не боясь, можно говорить с человеком о том, что для тебя важнее всего на свете. И он не засмеётся. Да, он не засмеётся и не прочтёт тебе взрослую нотацию, типа: дети должны думать об уроках. Да, он не засмеётся. Потому что даже… никогда не узнает об этом! Об этом вашем тайном общении. О твоих неслышных прикосновениях к его жизни…

Я у тебя морщинку вдруг увидела.И оттого так грустно и несносно.Она перечеркнула все мечты мои,И всё с ней стало трудно и непросто.Ты с нею непонятней мне, сложнее,И дальше – на пятнадцать лет меня…Морщинка… Отчего? Устал, наверно?Я понимаю всё: работа и семья…И так её мне хочется разгладить…Закрыть глаза – и… всё тебе сказать.Но ты – забудь. Она… пройдёт, быть может.Ну, ну не морщись! Улыбнись опять!

…Учитель, низко склонившись над клавишами, играл на моём аккордеоне великого мятущегося Бетховена…

А по вечерам, когда уже зажигались огни, когда улицы пустели, и на них оставался только ветер, я уходила гулять в новый микрорайон…

Здесь жил мой учитель. Но на какой улице, и в каком именно доме, я не знала. И даже не стремилась узнать. Мне достаточно было знать, что в одной из этих новых девятиэтажек, среди множества светящихся окон – есть и его окно…

.  Подумать:.         ведь сколько домов!.  И в каждом – по сотне окон….  И в каждом – своя любовь,.  Своё высоко-высоко…

.  Подумать:.         ведь сколько домов!.  Большущих таких и тёплых….  Неужто стольким дано.  Умение быть высоким?.  Быть выше.         слепых обид,.  Быть выше.          немых размолвок,.  Чтоб камень,.              асфальт,.                       гранит.  Сложились бы в тёплый город…

Разве можно отсюда уехать?

Возвращаюсь домой и застаю маму и Фёдора бурно спорящими. Оказывается, Фёдору предложили командировку в Германию – на целых два года. Ужас!

– Я – не поеду, – говорю тихо, но твёрдо.

– Видишь, видишь! И ребёнок не хочет! – воскликнула обрадовано мама.

– Как это ты не поедешь? – спросил Фёдор строго. – Что значит не поедешь? Как родители решат – так и будет.

– Не поеду – и всё! – повторяю тихо, но твёрдо, а в горле уже закипают слёзы. – Езжайте сами. Втроём. Или вдвоём. Как хотите. А мы с бабушкой здесь останемся. С бабушкой и с Лёлей.

– Ишь ты! Как быстро за всех решила! – удивился Фёдор и мне показалось, что в его голосе послышалось плохо скрываемое одобрение. – А какие у тебя аргументы против?

Разве могла я им сказать свой главный аргумент?! Но у меня были и другие, тоже весомые:

– Я не хочу бросать Лёлю. Это нечестно. Она только что к нам приехала, а мы возьмём и бросим её.

– Лёля взрослый самостоятельный человек.

– Я люблю её, мы подружились.

– Будете переписываться.

– Но это же совсем не то!… И ещё: я не хочу бросать наш город.

Я действительно не могла себе представить, что мы возьмём вот так и бросим НАШ город, который мы ещё не достроили (смешно, но я думала именно так: МЫ еще не достроили). Бросим нашу степь, курган, друзей… Но самое ужасное – мне придётся бросить музыкальную школу. У меня это в голове не укладывалось!

Мы уже столько раз всё бросали, и в прежние времена любопытство к новизне у меня пересиливало всё остальное, но сейчас я всем своим существом чувствовала: НЕ МОГУ. И мама тоже так чувствовала. Мы обе плакали…

– Ведь через два года мы вернёмся сюда, – говорил, обескураженный нашими слезами, Фёдор.

– Но ведь тут уже всё будет другое! – кричала я – И зачем мы туда поедем? И где мы там будем жить?…

– В маленьком закрытом городке для русских.

– Это же как в концлагере! – кричала я.

– Ну, ты, Елена, загнула!

– Езжайте сами, если хотите! Езжайте!

– Да я вовсе не хочу! – кричала мама. – На два года бросить Родину – и из-за чего? Из-за денег?! А с кем мы там будем общаться?

– Ну, там же живут наши люди, советские специалисты, – говорил Фёдор.

– Совсем узкий круг, в котором можно сойти с ума! – плакала мама, как будто уже побывала там и знает, как сходят с ума в узком кругу специалистов.

– А главное, чем я там буду заниматься? – сказала мама. – Варить вам борщи и смотреть телевизор? Ведь для меня там нет работы.

– Будешь заниматься детьми, – предположил Фёдор. – Ну, вязать научишься, к примеру. Или чем ещё женщины занимаются?… Можно, думаю, найти себе занятие по душе. Отдохнёшь, в конце концов.

Эти мудрые, в общем-то, слова Фёдора ввергли маму в полное отчаяние:

– За два года я потеряю квалификацию! Я сойду с ума без работы…

Вот это было точно: мама не могла жить без работы. Без чувства собственной значимости для общества. А ведение домашнего хозяйства и рукоделие её никогда не привлекало. Невозможно себе представить мою маму, упоённо колдующую у плиты над кастрюлями, или маму со спицами в руках. Смешно! Это – не про неё.

Одним словом, мы вдвоём так набросились на Фёдора, что он махнул рукой и с облегчением отказался от заманчивого предложения. Мы в Германию не поехали. А Фёдор и сам был рад, ведь для него бросить Вольногорск в самый разгар строительства – было равносильно тому, как бросить малого ребёнка. Он признался: «Я бы поехал только в том случае, если бы вы с мамой очень настаивали. Мне даже приятно, что вы обе так воспротивились».