Джордж Элиот - Мельница на Флоссе Страница 46

Том был видимо, тронут, но чрез мгновение, с покрасневшим от гнева лицом, он проговорил:

– Разве тетки допустят их продать, матушка? Знают ли они обо всем этом? Позволят ли они, чтоб вы расстались с вашим бельем? Вы посылали к ним?

– Как же! Я тотчас послала к ним Луку, как только приехал пристав; твоя тетя Пулет уже была здесь и – Боже, мой! как она плакала, говоря, что твой отец обесчестил все мое семейство, сделал нас предметом всеобщих толков. Она купит себе все мои скатерти с мушками, чтоб они не пошли в чужие руки, да к тому ж, этого рисунка полотно ей никогда не может быть лишним. Что ж касается до клетчатого, то у ней его столько, что она не знает, что с ним делать. (Тут мистрис Теливер начала укладывать скатерти назад в ящики, складывая и разглаживая их рукою, почти бессознательно.) И твой дядя Глег был также здесь. Он говорит, что надо нам купить что-нибудь, на чем спать. Он хотел переговорить с женою; они все съедутся к нам на совет… Но я знаю очень хорошо, что никто из них не возьмет моего фарфора, – сказала она, обратив глаза на чашки и блюдечки: – они все его бранили, когда я его купила, за золотые разводы. Но ни у кого из них нет такого фарфора, не исключая и самой тети Пулет. Я купила все это на собственные деньги, отложенные по копеечке, с самого того времени, как мне минуло пятнадцать лет. Серебряный чайник тоже моя покупка; ваш отец за все это и гроша не дал. Горько подумать, что он затем женился на мне, чтоб довести меня до этого!

Слезы заглушили голос мистрис Теливер; несколько минут она горько плакала, наконец, обтерев глаза платком и не переставая всхлипывать, она опять начала:

– И сколько раз я ему говорила: что б ты ни делал, не тягайся никогда в суде! Что ж я могла более сделать? Я молча должна была смотреть, как мое состояние, состояние моих детей, мало-помалу проживалось. Ты не получишь и гроша от меня, бедный мальчик; но, поверь, это вина не твоей бедной матери.

Она протянула руку к Тому и жалобно смотрела на него своими, почти детскими голубыми глазами. Бедный мальчик подошел к ней и порадовал ее; она повисла на его шее. Впервые подумал Том об отце с некоторою горечью. До сих пор он считал прекрасным все, что ни делал его отец, по той простой причине, что он был его отец; но теперь жалобы матери возбудили его природную наклонность всех осуждать: он начинал негодовать уже не на одного Уокима. Быть может, действительно отец его разорил свое семейство и сделал его предметом презрение; но он твердо был уверен, что недолго будут говорить с презрением о Томе Теливере. Природная твердость и сила его характера начинали проявляться, возбужденные негодованием на теток, и чувством долга, заставившим его быть человеком и заботиться о спокойствии матери.

– Не сокрушайтесь, матушка, – сказал он нежно: – я скоро буду в состоянии наживать деньги; я найду себе какое-нибудь занятие.

– Да благословит тебя Бог, дитя мое! – отвечала мистрис Теливер, несколько успокоенная; но, взглянув на вещи, она прибавила: – мне бы дела не было до остальных вещей, только бы сохранить то, что замечено моим именем.

Магги смотрела на эту сцену с возраставшим негодованием, Упреки ее отцу – отцу, лежавшему как бы мертвым, не далеко от них, уничтожили совершенно всю ее жалость к горю матери о потерянных скатертях и фарфоре. Но ее негодование еще более усилилось тем, что Том один разделял с матерью общее горе; ее как бы забыли. Она так привыкла к тому, что мать ее обыкновенно ни во что не ставила, что это ее уже не терзало; но малейшее подозрение, что Том разделял, хотя бы безмолвно, низкое мнение о ней ее матери сильно оскорбляло ее. Привязанность бедной Магги далеко не простиралась до забвения самой себя – нет, кого она любила, у того и требовала любви. Она не выдержала и, наконец, – воскликнула взволнованным, почти грубым голосом:

– Матушка! как вы можете так говорить? как будто вы дорожите только теми вещами, на которых стоит только ваше одно имя, а не также имя отца? Как вы можете думать о чем-нибудь другом, кроме него, когда он лежит бесчувствен и, быть может, никогда более не будет с нами говорить? Том, ты бы должен меня поддержать, ты бы не должен позволять кому бы то ни было осуждать отца.

Магги, сказав это, задыхаясь от горя и негодование, поспешно вышла из комнаты и заняла свое прежнее место, на постели отца. Она чувствовала, что никогда его так не любила, как теперь, при одной мысли, что люди будут его порицать. Магги ненавидела порицание: ее порицали всю ее жизнь, и что же из этого вышло, как не озлобленность ее характера. Отец ее всегда за нее заступался, всегда ее извинял, и это воспоминание о его нежной привязанности; было так сильно, что она готова была все претерпеть ради него.

Том был несколько поражен выходкой Магги, вздумавшей учить его и мать, что им делать. Он думал, что она могла бы, наконец, выучиться чему-нибудь лучшему, чем принимать на себя такой повелительный вид. Но вскоре, войдя в комнату отца, он был так тронут виденным там, что неприятное впечатление тотчас исчезло. Магги же, увидев, как он был тронут, подошла к нему, обняла его – и бедные дети забыли все на свете, кроме того, что у них был один отец и одно горе.

ГЛАВА III

Семейный совет

На другой день в одиннадцать часов утра тетки и дяди должны были собраться на совещание. В большой гостиной был затоплен камин; и мистрис Теливер со смутным ожиданием чего-то торжественного, чего-то вроде похорон, собственноручно развернула кисти звонков, отстегнула занавесы, расправив их красивыми складками. Бедная женщина грустно качала головой, смотря на гладко-выполированные ножки и верхушки столов; они так ярко блестели, что сама сестра Пулет не могла бы ничего сказать против них.

Один мистер Дин не мог приехать: он отлучился из дому по делам; зато мистрис Дин явилась в назначенный час, в том самом красивом гиге, управляемом ливрейным лакеем, который, так хорошо раскрыл некоторые непонятные черты ее характера ее приятельницам в Сент-Оггсе. Мистер Дин так же скоро возвышался в свете, как мистер Теливер разорялся, так что у мистрис Дин додсоновское белье и серебро заняли совершенно второстепенное место, посреди более изящных вещей, купленных в последнее время. Эта самая перемена в положении произвела некоторую холодность между мистрис Глег и ее сестрой. Мистрис Глег чувствовала, что Сусанна делается подобной всем другим и что скоро уничтожится совершенно-истинный дух Додсонов, живший только теперь в ней одной, да, быть может, еще в ее племянниках, поддерживавших имя Додсонов в наследственной, семейной земле, там далеко – в Волдам. Обыкновенно, люди, живущие далеко, считаются совершеннее тех, которых мы ежедневно видим; совершенно излишне поэтому изыскивать причину, почему Гомер назвал эфиоплян «совершенными», взяв в соображение их географическое положение, и малые сношение их с греками.

Первая приехала мистрис Дин, и когда она уселась в большой гостиной, то мистрис Теливер пришла к ней тотчас же сверху. Лицо этой последней было измято, точно, будто она много плакала, хотя мистрис Теливер и не могла много плакать, исключая разве когда дело доходило до потери ее мебели и драгоценностей; но она хорошо пони мала, что ей неприлично быть спокойной в теперешних обстоятельствах.

– О сестра, сестра! – воскликнула она, входя: – что это за свет! только горе и лишение!

Мистрис Дин славилась тем, что умела при известных случаях произнести хорошо обдуманную речь, которую потом она непременно повторяла мужу, спрашивая его: не отлично ли она – сказала? И тут она тотчас подхватила:

– Да, сестра, свет переменчив и мы не можем ручаться за завтрашний день. Но надо быть на все готовым и всегда помнить, что если нас постигает несчастье, то это не без причины. Мне очень тебя жаль, как сестру; и если доктор велит мистеру Теливеру есть желе, то, пожалуйста, уведомь меня: я с радостью тебе пришлю. Ему необходимо хорошее ухаживание и не терпеть недостатков ни в чем, покуда он болен.

– Благодарствуй, Сусанна! – сказала мистрис Теливер несколько уныло и вынимая свою толстую руку из худенькой руки своей сестры.

Но еще и разговора не было о желе.

– Да, прибавила она: – у меня там, наверху, стоит дюжина хрустальных стаканчиков для желе, и никогда более не придется мне их употреблять.

Ее голос несколько дрожал, но раздавшийся звук колес обратил на себя ее внимание. Мистер и мистрис Глег вошли в комнату, вскоре после них явились и мистер и мистрис Пулет.

Мистрис Пулет взошла, плача навзрыд: это была ее обыкновенная манера выражать свой взгляд на жизнь вообще и на каждое частное событие в особенности.

Что касается мистрис Глег, то накладка ее была растрепаннее обыкновенного; платье ее невольно напоминало о своем недавнем подновлении: этим она хотела возбудить в Бесси и ее детях чувство совершенного смирение.

– Мистрис Глег, не хотите ли вы сесть у камина, – сказал ее муж, не желая занять самое покойное место во всей комнате, не предложив его прежде ей.