Валентина Немова - Святая святых женщины Страница 48

— Что же ты так поздно предупреждаешь? — рассердилась я на сестру. — Сказала бы это заранее, позвала бы я какую-нибудь из своих подруг. Нашлись бы желающие побыть со мной лишних полчасика. — Галина ничего не успела ответить. Тут в мамину комнату, где происходил этот наш с Галкой разговор, вошла Лида и сказала мне:

— Жаль, что ты взяла билет на воскресенье. В другой день, когда Роди не было бы дома, я бы пришла с работы пораньше и поехала с тобой до аэродрома. А при нем — не могу. Он не разрешает. А я ему обещала, что все буду делать так, как он приказывает…

"Вот тебе, бабушка, и Юрьев день",? вынуждена была я признать, что попала в затруднительное положение. Двух сестер имею, обе в наличии, а проводить меня некому. Одна не может "сметь свое суждение иметь". Другая, хоть и самостоятельная, не имеет свободного времени, чтобы человеком быть.

Эти мысли мелькнули у меня в голове, но я их не стала обнародовать. А Галина вдруг взглянула на мои часики и ужаснулась:

— Батюшки! Сколько времени! А ты еще не одета! Преступное пренебрежение к делам других! Этак я и до остановки автобуса проводить тебя не смогу!

"Ну и черт с тобой! И без твоей помощи как-нибудь обойдусь. Не впервой!" — приготовилась я было надерзить сестре, но опять сдержалась. Стало маму жалко. Ей же не хочется, чтобы мы, три ее дочери, переругались напоследок…

Бедная наша мама! С мужем, как я уже говорила, ей повезло. Он всю жизнь любил ее и жалел. За 45 лет их совместной жизни слова грубого ей не сказал. Я не слышала, когда жила вместе с ними, чтобы родители наши хотя бы пререкались друг с другом, не говоря уже о том, чтобы ссориться. Или было у них общее мнение обо всем на свете, или они умели друг другу уступать.

А мы… Сколько здоровья отняли, надо полагать, у мамы наши стычки. Вероятно, не меньше, чем у иной женщины разногласия с супругом. Но как я могла не конфликтовать со старшей сестрой, с этим безжалостным чудовищем, и не делать попыток наставить ее на путь истинный?

И как могло получиться, что в семье таких добрых и сердечных людей, как наши отец и мать, выросла такая, не похожая ни на кого из них, алчная, бездушная эгоистка? Неужели действительно их чрезмерная доброта тому виной? Неужели она смогла бы стать другой, если бы родители по-другому с ней обращались? Трудно сказать. Вот она сама строга с Татьяной. Даже сурова. И что же? Таня от этого лучше становится? А Славик… Она балует внука. Но он от этого не делается хуже. Вот и поди разберись в вопросах воспитания.

Мама сидела на высокой кровати, опустив голову и свесив ноги. Взяв себя в руки, я сказала старшей сестре:

— Не суетись. Еще немного времени. Это ходики мои спешат. Я нарочно перевела стрелки на 40 минут вперед, чтобы на самолет не опоздать.

— Что же ты тогда шутишь со мной?! — опять напустилась на меня Галина.

— Я не шучу ни с кем! — не пожелала я на сей раз оставить без ответа ее несправедливую нападку. — Если ты хочешь везде успевать, дорожишь каждой минутой, надо свои часы носить. Ониже есть у тебя, и не одни. А на чужие не стоит заглядываться. Чужие часы не обязаны тебе точное время показывать…

Крыть ей было нечем. А хотелось все же взять верх.

— Поворачивайся побыстрей! — тоном приказа, по праву старшей, заговорила она.

Да… До ста лет доживешь, имея старшую сестру, и все будет она считать тебя маленькой, командовать тобой, дурачить при возможности, навязывать свой стиль поведения.

Но я не настроена была даже ради мамы плясать под ее дудку, тем более, что в данном случае и маме это было не нужно.

Погасив в себе желание ответить резкостью на грубость, я сказала спокойно и рассудительно:

— Я вовсе не тороплюсь уходить от мамы. Куда мне спешить? Сидеть там, в аэропорту, лишних два часа, одной к тому же… Больно мне надо! Лучше я здесь побуду…

Галина замолчала, угомонилась наконец. Что-то, вероятно, дошло до нее. Мы все помолчали. А старшая сестра даже вздохнула тяжело, войдя в мое положение. Призадумалась, сравнивая, должно быть, свою судьбу с моей. Хоть и плохонький, у нее все-таки есть супруг. А я ведь одна живу, к тому же на чужбине. Как она боялась в юности, считая себя некрасивой, что не удастся ей выйти замуж. И вот пожалуйста — нашелся человек, женился на ней. А сколько было поклонников у меня! Не успевала от женихов отбиваться. До сей поры отбиваюсь. В итоге — одна. Нашла себе женатого и сижу, жду его годами. И другого никого не надо мне. На роду, стало быть, мне это написано — жить одной. Натура, значит, у меня такая. А против собственной натуры не попрешь…

Лида тоже о чем-то своем подумала, взгрустнула. И тут же спохватилась:

— Пока время есть, — сказала она мне мягко, — ступай на кухню, покушай. Там на столе я тебе приготовила. А то когда ты еще до дома доберешься! Да и дома у тебя сейчас холодильник пустой… — Я вышла, а когда вернулась в комнату, сестры мои о чем-то друг с другом спорили горячо. Старшая, видимо, посетовала, что не ей досталась родительская квартира (при каждой встрече со мной или Лидой Галина непременно заводила разговор на эту, всех нас волнующую тему и выражала свою обиду). А Лида, наученная Родионом, что она должна отвечать в подобных случаях, так и набросилась на нее, стараясь угодить своему благоверному, который, хоть и сидел в другой комнате, отлично слышал, что говорилось в этой, потому что все двери в квартире, кроме входной, стояли нараспашку.

— Ага! — кричала Лида, раззадорившись. — Не нравиться тебе, что мне что-то перепало. А мне приятно было, когда ты в молодости, как самая старшая, все одна захватывала?!

И я вдруг, точно черт меня за язык дернул, встряла в перебранку (Господи! До чего человек слаб! Как легко он "заводится" и сколько лишнего позволяет себе!):

— А помните, какое мне приданое выделили, когда я с семьей переезжала отсюда в Зимний? Железную кровать для нас с Сергеем и корыто, вместо детской кроватки, для Майи! — эти слова произнесла я бодрым, беспечным тоном, словно балагуря. Но никто не обратил внимания на мою шутку. А я сразу же прикусила свой разболтавшийся язычок, напугавшись: вдруг мама примет эти мои слова всерьез и обидится? Укорять ее за то, что мне в прошлом чего-то недодали, не имела я морального права. Ничего я не получила, выйдя замуж, кроме кровати и корыта, но я же ничего из вещей тогда себе и не требовала. В юности я презирала всякое приданое. Барахло! Надеялась, что мы с Сергеем со временем сами приобретем все необходимое. Оба ведь с высшим образованием, будем трудиться.

Мама нам в ответ ничего не сказала, как будто ничего и не слышала. Я понимаю теперь, почему она в тот момент промолчала. На нее никак не подействовали наши легкомысленные реплики. Ее совесть перед нами была чиста. Они с отцом дали нам, своим детям, все, что могли дать. Вскормили нас. Даже в войну мы не голодали. Учили нас, даже Лиду, которая этого так не желала. Позволили ей до 20 лет болтаться: сперва в школе рабочей молодежи, затем на курсах бухгалтеров, хотя прекрасно знали, что, окончив их, пойти работать по этой специальности, со своими слабыми способностями, она не решится и пропадут денежки, которые они в это ее "обучение" вкладывают (курсы-то ведь были платные).

А позднее, когда одна за другой начали мы замуж выскакивать и детей рожать наперегонки, родители наши безропотно их нянчили, "вытряхивали из пеленок": двух дочерей Галины и наших с Лидой по одной. На свои деньги кормили. Мой и Лиды мужья в это время были в отлучке. Сергей в Москве учился, а Родион в армии служил. Обе после родов мы с нею не работали. Я долго болела, а почему Лида сидела дома, я уже не помню. Обе не имели средств существования. У Галины были, но она, как уже я говорила, не желала тратиться на собственных детей. Чего же стоило нашим родителям содержать такую ораву! Работал ведь один отец, а мама лишь подрабатывала рукоделием — вязала пуховые шали на продажу. А Мила в то время еще в школе училась…

Может быть, мама сейчас вспоминала все это. А, возможно, нас вообще она не слушала. Просто смотрела на меня и прощалась со мной навсегда, предчувствуя, что больше мы не встретимся с нею. Смотрела на меня как будто уже с того света.

Должна же была она понимать, что война, которую Юдины объявили якобы мне, фактически велась против нее и что от таких людей, как они, ожидать можно всего самого худшего. Должна была понимать и понимала, наверное. И все время, пока жила бок о бок с ними, этого худшего ждала. Когда я находилась недалеко от нее, она еще как-то крепилась. Но в день моего отъезда, который ведь развяжет Родиону руки (она это знала наперед), поддалась чувству страха. Сосредоточилась на мысли: что теперь будет? Что эти изверги сделают с нею, когда я уеду и некому будет за нее заступиться?

Однако, думая так, вслух опасения свои она не высказывала, чтобы меня перед дорогой не расстроить. Да и не могла она о том, что мучило ее, сейчас говорить — при Лиде и Родионе. И как же я была тогда глупа, что не догадалась, что у нее на душе. Хотя до меня еще раньше, чем до нее, дошло, что собой представляет Бродька, но, несмотря на это, я не считала, что он способен лишить жизни каким-либо образом восьмидесятилетнюю старушку, тем более родную мать своей жены. Если бы я могла это предположить, я непременно что-то придумала бы, чтобы предотвратить беду. Но у меня такой боязни не было, я ничего не сделала со своей стороны, чтобы защитить маму на время своего отсутствия. И вот результат этого моего недосмотра — мамы не стало…