Валентина Немова - Святая святых женщины Страница 49

Думаю иногда: вот не вцепись я в сад и ничего страшного с мамой не случилось бы. Но тут же сама себе противоречу. Ну, что у меня было от этого сада, когда я уезжала? Завещание. Бумажка, которую можно переписывать сто раз. И мама так бы и сделала, если б было на кого. И этому есть доказательство. Когда я приехала на похороны, Татьяна хвалилась:

— Бабушка просила меня, чтобы я взяла ее к себе. За это она обещала мне сад. — Я нисколько не обиделась на маму за эту ее "измену". Наоборот, мне даже немного легче стало, когда я узнала это: поубавилось чувство вины перед нею. Я спросила тогда у племянницы:

— Почему же ты отказалась?

Горестно вздохнув, Татьяна ответила:

— Тетя Юля, вы же знаете, какой у меня характер. Бабушке у меня не было бы лучше…

Выходит, мама могла бы, доведенная до отчаяния, пренебречь тем, что обещала сад мне, и подарить свое любимое детище кому-то другому. И Юдиным отдала бы его, если бы они помягче обращались с ней. Так что дело не в саде. Не из-за того мучители эти терзали старушку, что им был нужен ее сад. А из-за того, что она была им не нужна. Мешала жить так, как они привыкли. И не стоило мне казниться раскаянием, что потребовала у мамы свою долю наследства.

Чего уж я не прощу себе никогда, так это того, что перед отъездом не поговорила с маминым участковым врачом, не поставила его в известность, в каких условиях живет больная, не предупредила, что в случае ее кончины непременно нужно будет анатомировать тело. Если бы такой разговор состоялся и Юдины знали бы об этом, едва ли посмели бы они причинить маме зло. Но такого разговора не было. И виновна в этом я.

Известие о смерти мамы получила я, когда находилась очень далеко от нее: на севере, у дочери. Добираться оттуда до Летнего пришлось через Москву. А из столицы, даже по извещающей о смерти близких телеграмме вылететь было нелегко. И когда наконец явилась я к Юдиным, гроб с телом мамы был уже заколочен. Я сразу подумала: это неспроста. И спросила у Родиона:

— Почему?

На его лице не дрогнул ни один мускул. Он ответил:

— Мы беспокоились, что когда ты до нас долетишь, его уже невозможно будет закрыть. Она же сердечница была…? и добавил утешительным тоном,? Не тревожься, на кладбище откроем. Дадим тебе с мамой проститься…

Но и там не открыли. А я, узнав о том, что свидетельство о смерти мамы Юдиным выдали в поликлинике, даже не побывав у них на дому и не удостоверившись, что больная действительно скончалась, была уже в таком состоянии, что не смогла чего-то потребовать…

И нет теперь у меня уверенности, что мама умерла своей смертью. И это сильнее всего мучит меня. Потому что и себя я виню в том, что с нею случилось: отдала родную мать бандитам на растерзание.

Но нет у меня также и доказательств, что она была убита, а следовательно, и возможности отомстить за нее. А как дальше жить с таким камнем на душе?…

Перепалка Лиды с Галиной без поддержки с моей и маминой стороны длилась недолго. Сообразили сестры, наверное, что не тот момент выбрали для выяснения отношений, что будет у них еще сколько угодно времени для того, чтобы старое переворошить. Ведь не кто-то же из них, а я уезжаю. Или мама их одернула, или я. Скорее всего, Галина на своем настояла, уверяя, что пора "отчаливать", и сорвалась с места.

Я стала прощаться с мамой. Еще раз напомнила, что в следующем году приеду пораньше. Отремонтирую комнату в садовом домике. Добьюсь разрешения провести свет. Электрообогреватель у нас имеется. Будем им пользоваться, а также электроплиткой, и все лето, и даже часть осени, жить в саду, в тепле, в уюте. И не придется нам "пожароопасную" буржуйку топить. И Юдиным надоедать.

Старушка все эти мои радужные обещания внимательно выслушала, но никак на них не откликнулась, не веря, должно быть, что исполнятся мои и ее мечты. А я на самом деле была убеждена, что все так и будет, как я планирую. Что подружка моя старенькая непременно доживет до новой весны. Что после смерти Милы она оклемалась и уже ничто, ничто абсолютно ей не грозит. Ведь за целое лето при мне ни разу, ни единого раза не пришлось нам вызывать для нее "скорую". Без сомнения, она была долгожительницей. Не страдала ни одной из тех болезней, которые не поддаются лечению. Ни инфаркта у нее не было, ни инсульта, ни рака. Ишемия и гипертония. Спору нет, это серьезные заболевания, но я достаю для нее хорошие импортные лекарства, и они ей помогают. Помогали и будут помогать! Ну почему, почему бы ей долго не пожить, мне на радость?!

Такую нервотрепку ей устраивали Юдины: выгоняли меня из дома, не давали нам с нею встретиться. Но она все это выдержала. Теперь, когда я уеду и не буду им досаждать, у них не будет повода (в этом я была на сто процентов уверена) мучить старушку. Она за полгода отдохнет, а потом постараемся что-либо изменить. Мы ведь с нею, как я уже сказала, задумали новый обмен. Но при Юдиных я не стала, естественно, об этом напоминать…

Как всегда при встрече и прощании, троекратно поцеловались, посидели "на дорожку". Затем вышли мы с Галиной на улицу. Остановились под окнами квартиры. Мама уже стояла на балконе и махала мне рукой. И даже не плакала. Я просила ее "не давать воли слезам", чтобы легче был мой путь. Она подчинилась мне, как послушный ребенок.

Подхватив мой объемистый портфель и сумку, потопали мы с сестрой по направлению к автобусной остановке. Не думала я тогда, что видела маму в последний раз.

Думаю сейчас: ну что бы мне в тот момент подольше постоять, да в лицо ей посмотреть, и получше запомнить, какой она была в тот день, заплакать бы самой и вернуться, и проститься, как прощаются навсегда. Может, легче было бы мне теперь. Но такой уж, видно, я черствый человек. Ничего особенного я тогда не почувствовала и не поступила так, как следовало бы.

Но нет, зная уже, что было потом, как подействовала на меня мамина смерть, оправдываясь перед самой собой, скажу: не бесчувственная вовсе я, а наоборот, слишком чувствительная, наверное, почему и вела себя так, а не иначе в тот день, когда виделись мы с мамой в последний раз.

Как уже было сказано, между нею и мною всю жизнь стояли сестры, то одна, то другая. Сначала, когда мы, три дочери своих родителей, были маленькие — Галина, притворяясь ласковой, любящей. Когда подросли — Мила, четвертая дочь, на самом деле любящая и ласковая, к тому же болезненная, требующая особого внимания. Теперь Милы не стало. Галина открыла свое истинное лицо. И оно оказалось таким неприглядным, что мама от нее отшатнулась. И у меня появилась наконец возможность приблизиться к маме. Мы с нею подружились. А подружившись, я не могла этому нарадоваться и даже думать не хотела, что ее вот-вот не станет. А ведь ей как-никак было уже почти 80 лет. И так не хотелось мне, чтобы это произошло, что стало казаться: и не произойдет никогда, во всяком случае, в ближайшее время. На этой почве у меня было, видимо, легкое помутнение рассудка. Стала я считать свою мамочку бессмертной.

Приснился мне однажды сон, будто рою я на мамином участке лунки под картошку. И вижу вдруг: рядом с ними — длинная узкая яма. Сон этот предвещал недоброе, чью-то смерть. Я решила — мою. Оказалось — мамину. То, что я могу умереть, укладывалось в моей голове. А то, что мама — нет. Возможно, это даже и не странно, что я так считала. Человек не хочет задумываться над тем, что он не в состоянии осмыслить. Иначе ведь на самом деле с ума сойти можно…

Даже если бы я настроена была по-другому и заволновалась: а вдруг мама не доживет до будущей весны — возвращаться к Юдиным, чтобы навек с нею проститься, не стоило. Допустим, я воротилась бы, разрыдалась, а мама — пуще того. Стало бы ей плохо. Вызвали бы "скорую". Я задержалась бы, не улетела в этот день. А уехать все равно бы пришлось. Жить в Летнем мне же было негде, кроме как в саду. А там — уже нельзя. За неделю, которую я провела у Юдиных, сильно похолодало. Наступила настоящая осень, с заморозками по утрам. Кто ночевал в это время в саду, топил печку. А в нашей-то буржуйке разводить огонь было опасно. И не только потому, что это могло обернуться пожаром. Была для этого еще одна причина. Печная труба, как я уже говорила, выходила в стену. Чтобы ее перекрыть с улицы, злоумышленнику и на крышу не надо было влезать. Достаточно было, спрятавшись в кустах, пока что не сбросивших листву, руку вверх поднять. Я очень боялась, что Родион так и сделает, если я буду использовать печурку по ее назначению. Мама такую возможность тоже не исключала, поэтому очень тревожилась за меня. За меня беспокоилась она гораздо больше, нежели за самое себя. На то она и мать. Может быть, благодаря этой ее заботе и предостережениям, а главное потому, что она сразу же отпустила меня, как только я запросилась домой, со мной в то лето ничего страшного не случилось.

Чтобы я могла жить в саду с ранней весны и до поздней осени, нужно было нам с мамой сразу же, в первое после кончины Милы лето, нанять работников, снести старый дом и на его месте построить другой, на фундаменте, из кирпича или шлакоблоков, с печным отоплением. Маминых средств на эту стройку вполне хватило бы. Но я тогда была еще слишком непрактичной, чтобы до этого додуматься. А мама — слишком убита горем, чем и воспользовалась Галина, чтобы ополовинить ее денежки…