Валентина Немова - Святая святых женщины Страница 5

— Адрес.

Придирчиво прислушиваюсь, каким тоном на другом конце провода повторяют сказанное мной: не любят медики выезжать по вызову к пожилым. "Пусть только попробуют возразить!" — горячусь я, готовясь постоять за маму. Нет, напрасно я нервничала. Спокойным, деловым тоном было сказано: "Ждите, сейчас приедем".

Бегу назад. Мама, старенькая, вся в морщинках, согбенная временем, какая-то вся зыбкая, удрученно, тяжело дыша, сидит на своей постели, положив на колени темные, морщинистые, натруженные руки. Четырех дочерей родила, вырастила. Младшая лежит напротив, на диване. Не спит. Давно уже по ночам не спит. Самая младшая. Ей всего 40 лет. Самая любимая, самая несчастная, неизлечимо больная. Моя младшая сестра. Ее давно уже не лечат. Ей "скорую" не вызываем. Легко ли маме и день и ночь находиться рядом с ней, ухаживая за ней, ждать ее смерти?…

Хожу по квартире, выглядываю в окно. Открываю дверь на лестницу, слушаю. Наконец раздаются шаги, доносятся голоса снизу. Переговариваются двое мужчин, посмеиваются. Подшучивают, вероятно, друг над другом. Высоко нужно подняться, на 5 этаж. Лестничные марши крутые. Входят, быстро раздеваются, чемоданчик свой раскрывают. Один укол, другой. Мама лежит худенькая, как девочка.

— Ничего страшного, — говорит тот, что выходит из квартиры вторым.

— Спасибо, — благодарю я.

— Не болейте.

— Не от нас зависит.

На следующее утро все повторилось, с той лишь разницей, что приехали не мужчины, а две женщины. В квартиру вошли с такими злыми, суровыми лицами, точно позвали их не в жилой дом, а в тюремную камеру, чтобы обслужить преступников, которым они желают сдохнуть поскорей…

Заходила я недавно в поликлинику. Видела такую сцену: по одну сторону барьера, отделяющего регистратуру от вестибюля, теснятся больные, в основном старушки и старики, пенсионеры, с умоляющими, как у всех больных, лицами. По другую — регистраторши, молодые, красивые, полные жизни девушки — отвлекаются, переговариваются друг с другом, больных слушают вполуха. Фамилию не расслышат — карточку, естественно, отыскать не могут. Посылают человека туда-сюда, отмахиваются, как от назойливой мухи. А на лицах девчонок этих в белых халатах такое мученическое выражение, как будто они здесь больные, а не пришедшие просить о помощи старики. Чем, собственно, они недовольны? Тем, что эти люди, толпящиеся перед регистратурой, лечатся и лечатся? Да как же больному не лечиться? Кому же тогда лечиться? Здоровому?! Бесит их то, что наши матери и некоторые отцы, дедушки и бабушки долго живут? Так это же прекрасно. Это значит, что и мы, наши дети и внуки тоже будем долго жить. Прекрасно, что они живы. Пока родители наши живы, мы молоды. Вот ведь в чем суть. Кто они такие — наши родители? Что для нас сделали? Все, чем мы теперь пользуемся. Построили города, войну выиграли. Победили зло своего времени. За это преклоняться перед ними надо, а не шпынять их. Была я в юбилейном 85-м в Ленинграде, как раз 9 мая. Видела военный парад. Впереди шагали ветераны. Многие из них шли, прихрамывая. Но не стыдились своих физических недостатков. Гордо несли голову. Грудь у каждого — вся в орденах. Чего стесняться? Смотрела и думала: "Красиво хромают ветераны"! Мы, к сожалению, ко всему привыкли и разучились завидовать героям. Научились сердится на слабых, а не помогать им. И не потому ли, что сами слабые? И не только телом — душой! И не смущает это нас нисколько. Не удосуживаемся мы даже скрывать этот наш недостаток.

— Предела нет! — говорю я резко теткам в белых халатах, чтобы перечеркнуть приговор больной, написанный у них на лицах. Приговор моей маме. — Предела нет! У каждого свой срок. И никому не дано знать, кто сколько проживет.

Врач послушала, как бьется у моей мамы сердце, и, отвечая на мои слова, принялась читать лекцию о старческих изменениях в организме человека. Я еле сдержалась, чтобы не наорать на нее. Зачем нам эти лекции, запугивающие больных, отнимающие у них надежду? Старость, видите ли, виновата в болезнях! А вот напротив мамы лежит и даже не подает голос молодая. Она молодая, но ее болезнь, одна, страшнее маминых трех. А вы, медики, ее не лечите. Не можете вылечить. Лекарства для нее не придумали! Но ведь от маминых болезней лекарства есть! Так лечите старую. Пусть живет на лекарствах! Нам, ее детям, надо, чтобы она долго жила. Лечите! Лечите! И не с такими лицами — все это мне хочется бросить в глаза медикам, но я молчу. Молчу, чтобы, откровенно высказавшись, не расстроить маму и сестру. Медсестра пошла в ванную, чтобы под краном помыть шприц. Я за ней следом. Смыла кровь, алую кровь моей живой мамы. Живи, мама, назло таким бессердечным докторам, на радость мне!

* * *

Мила умерла в начале апреля. Юдины прислали телеграмму, и я прилетела на похороны. Билета на самолет достать не удалось. Пришлось лететь в вертолете, в котором так пахло горючим, что я в пути чуть не задохнулась. А когда приземлились в аэропорту, чуть не упала, выбравшись наружу: до того у меня кружилась голова…

Мила лежала в гробу в подвенечном платье. Раз она не выходила замуж и не надевала этого наряда при жизни, мама решила ее, мертвую, одеть как невесту. И она лежала, как живая, молодая и красивая, только с закрытыми глазами. Я уже говорила, что она была самая привлекательная из нас, четырех сестер, скромная, тихая. А меня недолюбливала за мой вспыльчивый характер. Но, несмотря на эту ее неприязнь ко мне, я ей очень симпатизировала. И она это вполне заслуживала. Не имея своей собственной семьи, мужа, детей, она была очень привязана к маме, ласкова с ней, заботлива. Состарившись, мама горя не знала, пока жила вдвоем с Милочкой, пока Мила не заболела так серьезно.

"Милочка" и "мамочка" — только так они друг к другу обращались. У них были свои развлечения: они любили посидеть рядышком на диване, потолковать о том — о сем, поиграть "в дурачка", посмотреть передачу по телевизору, послушать радио, полакомиться чем-нибудь вкусненьким. Мороженое обожали, газированную воду. Безусловно, и Мила порой срывалась, кричала на маму, оставшись чем-либо недовольной. Но мама прощала ей все это, помня, что подобные "вспышки" у младшей дочери от ее неустроенности в жизни, от ее недуга…

Я тоже не знала печали, пока Мила была жива, здорова и опекала нашу старенькую маму. А теперь… Что теперь с нею будет? Очень, очень жаль мне было, что Милочки не стало. И не одна я жалела об этом. Не одна оплакивала ее… Меня поразило, сколько народу собралось, чтобы проводить ее в последний путь. В квартире все не могли поместиться, стояли на улице, возле подъезда. Благо, день был солнечный, безветренный. Родные, сослуживцы, соседи по этому дому и по тому, где раньше мы жили. Сколько было цветов, венков с черными лентами. Сколько было сказано добрых слов. Маму это поддерживало. Но на кладбище, как только гроб опустили в могилу и засыпали землей, она лишилась сил. Подошла к автобусу, в котором мы приехали и должны были ехать обратно, в город. Поднялась на одну ступеньку и, вдруг, ноги ее подкосились, она упала на колени и не может встать. В салон автобуса ее буквально внесли на руках двое дюжих мужчин…

После похорон мама рассказывала мне, какими трудными были последние недели, последние дни Милы. Как она, бедненькая, мучилась и как она сама с нею вместе мучилась. Как раскаивалась Мила, что пыталась наложить на себя руки, и говорила: "Самый плохой день из той жизни, когда я еще так не болела, был лучше, чем самый хороший из этих дней, когда я стала болеть"…

Юдины, которые поселились у мамы после моего отъезда, не очень-то утруждали себя, считая, что от них требуется лишь одно — находиться при умирающей, да и то в другой комнате. Мама сама мыла полы в своей, в той, где лежала и больная, готовила для себя и для нее, стирала, меняла ей постельное белье (а делать это было очень нелегко), подносила судно. Где же она брала силы для всего этого? В своей любви к несчастной дочери, разумеется…

Лида лишь по магазинам ходила, покупала продукты для себя, а заодно и для них с Милой, да по аптекам. А Родька… согласился делать умирающей обезболивающие уколы. Он-то и объявил маме, когда Мила сделала последний выдох, с веселой улыбкой на лице, точно и для нее это была приятная новость:

— Все! Милы больше нет!…

… На следующий после похорон день пришла Галина и заявила безапелляционным тоном, что она намерена немедленно произвести ремонт в этой квартире и поселить здесь Алю, свою младшую дочь. Лида, при которой это заявление было сделано (они с Родионом еще не успели перебраться от мамы к себе), заявила, что если мама согласиться прописать Алю, они с Родионом сразу же уйдут отсюда и больше здесь не появятся:

— Хоть трава не расти!

Я, выслушав обеих сестер, сказала маме, что прежде чем в ее квартире делать ремонт и прописывать кого-то из внучек (а их у мамы было четыре: две дочери Галины, одна Лидина и одна моя), нужно, чтобы эта внучка переселилась к бабушке и поухаживала за ней.