Валентина Немова - Святая святых женщины Страница 6

Галина возразила мне:

— Аля только что перенесла операцию (ей подшивали почку) и даже за собой пока не в состоянии ухаживать, не говоря уж о бабушке.

— Тогда ты сама засучивай рукава! — рявкнула Лида.

— Мне некогда! — отмахнулась Галина.

Перессорившись, сестры мои, старшая и младшая, убрались.

Тут-то мама и стала показывать мне свои и Милочкины сберкнижки, как бы заманивая меня, чтобы я осталась и жила с нею. Денег у них с Милой было довольно много (по моим, разумеется, меркам), но не могла же я позариться на эти ее тысячи. Озабоченная тем, что мне нужно было срочно лететь на север, к дочери, даже не догадалась я хотя бы переписать номера счетов, чтобы сберечь эти деньги от чьих-либо посягательств. В ответ на просьбу мамы не уезжать я сказала ей:

— Я с удовольствием осталась бы с тобой, но ты же знаешь, меня ждет Майя. Север — это не шутка. Они все там болеют. Майю скоро должны будут положить в больницу. Полине тоже назначили лечение. Простудные заболевания, которые то и дело привязываются к ней, грозят перерасти в хроническую болезнь. А ведь это на всю жизнь. Кто будет водить ее на всякие процедуры? Кто дома с нею будет сидеть, если я не приеду? Она же, заболев, детсад не посещает. Зятю моему ведь работать надо, семью кормить. Без меня им никак не выкрутиться. — Я терпеливо, как маленькому ребенку, все это маме разъясняла. Мне обязательно нужно было добиться, чтобы она согласилась отпустить меня. Иначе, если бы мне пришлось уехать, не договорившись с ней по-хорошему, я бы просто истерзалась вся. На север я должна была приехать еще зимой. Но, как было уже сказано, вынуждена была отправиться к маме и сестре, а эту поездку отложить. Вернувшись к себе из Летнего, не могла я без промедления мчаться на север: мне необходим был отдых. Я же совсем выбилась из сил, ухаживая за мамой и сестрой. Дочь моя тоже ведь приглашала меня не для того, чтобы я прохлаждалась у нее, я для того, чтобы работала. В первых числах апреля я уже купила билет до Архангельска, но пришла телеграмма от Лиды, и мне ничего не оставалось, как сдать тот билет и купить другой, до Летнего.

Телеграмма, извещающая о чьей-либо смерти, дает право беспрепятственно приобрести билет на поезд или на самолет в один и другой конец. По этой телеграмме могла я достать билет не только до того города, откуда приехала, но и до любого другого, но лишь в течение нескольких дней. Я и решила этой возможностью воспользоваться. Если бы я такую возможность утратила и пришлось бы мне покупать билет на общих основаниях, я бы надолго задержалась в родном городе и подвела бы свою дочь. А этого я не могла допустить. Выходило, что, пробыв всего дня два с осиротевшей матерью, я должна была уехать, оставив ее на попечение других дочерей, у которых все их дети рядом, которым не надо разрываться на части и летать то и дело то туда, то сюда, но которые совсем не жалеют старушку и думают об одном? как бы поскорее захватить ее квартиру.

Пожалела, наверное, мама в этот момент, что я живу в другом городе. А уехать мне пришлось не только потому, что туда направили моего мужа, а еще и потому, что с детства раздражало меня безобразное отношение моих сестер (исключая Милу) к родителям. Я вечно возмущалась их поведением, особенно Галины, пыталась пробудить ее совесть. Но все это было впустую. Мама понимала: скандалы в доме происходят не по моей вине, что затеваю их я, чтобы защитить ее и отца интересы, но поддержать меня у нее не хватало характера, и она, вместо того, чтобы приструнить виноватых, старалась утихомирить свою заступницу. Не нужны были ей те блага, которые отнимала у нее, тогда молодой и красивой, ненасытная, заневестившаяся Галина. Нужен был маме лишь лад и склад (как она выражалась) в семье. И выход, по ее мнению, был лишь один — уехать мне от них от всех подальше и не мешать им жить, как у них получается. Вот я и уехала. Не думала тогда мама, чем это обернется для нее в старости. И вот стояла теперь перед фактом: одной уехать надо, потому что здесь не живет, другим никуда не нужно ехать, но они повернулись и ушли. А она остается одна в свои почти 80 лет.

Она не бранила меня, когда мы жили все вместе. Но и не хвалила, сколько бы я не старалась угодить ей своими правильными поступками. А когда я набивалась на похвалу, она говорила: "У меня все дочери хорошие"…. Пожалела, несомненно, пожалела мама, что не постаралась в свое время удержать меня.

— Не волнуйся, — сказала я ей, когда сестры мои удалились. — Подуются, подуются и опять будут к тебе приходить.

Если бы я постоянно жила в Летнем (и дочь моя в этом случае тоже никуда бы, наверное, отсюда не уехала), неужели бы я оставила родную мать одну в такой момент, когда она пережила такое горе?! Ужас! Это было просто чудовищно со стороны моих сестер. И мама должна была наконец по заслугам оценить меня и двух других своих дочерей. И оценила, сказав, что жить хотела бы только со мной одной…

Проводить она меня вышла на лестничную площадку, в нижней юбке с длинными кружевами, которую купила для нее, пока работала, Милочка, в ситцевой кофточке, с непокрытой головой, согбенная, слабая, хрупкая, невесомая, точно одуванчик, послушная, как ребенок, беспомощная и расстроенная.

— Думай о других, не о себе, тогда тебе будет легче. Думай о маленькой Полиночке! Ей же надо лечиться. Неужели же ты хочешь, чтобы она, как Мила…. Думай о ребенке! Не плачь! Ты должна это выдержать.

Как я сама выдержала это расставание? Как я могла отойти от нее, не представлю теперь….

Впервые за столько лет никто не провожал меня до аэропорта, как будто со смертью Милы не осталось у меня больше родных в этом городе….

* * *

В Архангельске встретил меня Петр, зять. Подхватил мизинчиками две мои, неподъемные для меня сумки, уже не помню, что тогда везла я для своей внучки, и повел по тропинке, вытоптанной в снегу (в Летнем была весна в полном разгаре, а в Архангельске пока еще зима), к автобусной остановке. Мороз в тот день был не очень сильный, но ветер продувал насквозь. Того и гляди, сорвет одежду. Однако меня уже никакие угрозы матушки-зимы не страшили. Я была на месте, под крылышком высокого, нехилого мужчины.

Дочку мою сразу же положили в больницу в городе Новодвинске. Поселок геологов, в котором жили тогда Майя с мужем и Полиной, находится между двумя городами: Архангельском и Новодвинском. Что до одного, что до другого — далеко. С передачей к Майе на двух автобусах ездил Петя. Я занялась хозяйством. И снова закружилась, как белка в колесе: уборка, готовка, стирка. И все это при самой активной "помощи" непоседливой Полины, которая постоянно вертелась у меня под ногами да ручонки свои совала, куда не следует. Надо было также читать ей книжки, играть с нею в подвижные игры, "беситься", как она выражалась. Петр ничего по дому не делал, если не считать его занятий по благоустройству квартиры. Наверное, он думал, что с него достаточно того, что он работает в экспедиции, водит малышку на лечение, носит передачи жене. Мне приходилось, кроме всего прочего, мыть каждый вечер его огромные башмаки, чтобы осыпающуюся с них грязь вездесущая Поля не растаскивала по комнатам. Лишь в самые последние дни моего пребывания у них зять стал разуваться на лестнице и оставлять обувь под дверью, чтобы освободить меня от лишних хлопот. Я ему ничего не говорила, если замечала, что он делает что-то не так, не пыталась его воспитывать, утешая себя тем, что не вечно же я буду здесь, в гостях, жить и прислуживать зятю, а временно можно потерпеть любые неудобства….

Когда я еще была у дочери, пришло послание из Летнего от Лиды. Она как другу поверила мне свои заботы и переживания. Вот ее письмо: "Здравствуй, Юля! Ты как в воду глядела насчет Галины. Она уже успела заморочить маме голову. Алю прописывают к ней. Мама поставила свою подпись на какой-то бумажке, что согласна. Сегодня к ней домой приходила паспортистка. Завтра Аля, наверно, перейдет к маме жить. Я все убрала, хорошо отмыла пол, окна, пыль везде вытерла. Продукты носила и лекарства. А Галина ничего не делала. Придет, посидит на скамеечке у порога минут пять и уходит. А мама это забыла и не желает с нами соединяться. Не хочет отблагодарить нас с Родей, что мы упокоили Милу. Она завещала мне сережки свои, золотые, даже бумагу об этом написала. Родя хранит ее в блокноте. А мама так спрятала эти серьги, что никто не найдет. Насчет квартиры Родя очень сердит на маму. И Мила велела ей с нами жить. Но мама нас не слушает, все по-своему делает. В саду Галина работает. Она не ходила туда, пока мама не согласилась прописать Алю".

Я уже говорила, что обещала младшей сестре еще в январе, когда приезжала в Летний, чтобы ухаживать за Милой, что в споре Юдиных с Галиной из-за маминой жилплощади займу их сторону. Помня это мое обещание, младшая сестра и обратилась ко мне, точно к арбитру, с жалобой на старшую и на маму. Когда мою дочь подлечили и выписали из больницы, я сразу же уехала. Пробыв несколько дней у себя дома, отправилась в Летний. Во что бы то ни стало, этой весной нужно было решить проблему: с кем старушке дальше жить. Очень я волновалась из-за того, что она после смерти Милы живет одна. Стала бояться почтового ящика в своем доме. Если, заглянув в него сквозь дырочки внизу, видела, что там что-то лежит, я просто в ужас приходила: А вдруг мне сообщают о самом плохом?! О самом страшном! Трясущимися руками, почти в бессознательном состоянии я открывала ящик, разрывала конверт… Этому беспокойству нужно было положить конец! Если бы я знала, что ждет меня этим летом в родном городе, то не настаивала бы, наверное, чтобы мама с кем-то из моих сестер съехалась. Но человеку не дано заглядывать в завтрашний день. Как известно, он только предполагает, а располагает Бог.