Мария Романушко - Там, где всегда ветер Страница 51

А так – пошумели-пошумели и предложили Ангелине срочно перейти в вечернюю школу, где учатся взрослые тёти и дяди. Которые могут себе позволить быть беременными, кормящими и т.д. Ангелине очень не хотелось уходить из школы, она как-то прижилась в нашем классе, ей не хотелось вот так, резко, расставаться с детством. Всё-таки она была ещё ребёнок, хоть и беременный.

Короче – её из школы всё же исключили. За недостойное советской школьницы поведение. Тогда так было принято. Хотя Ангелине совсем не шли эти ярлыки-определения: «аморальная», «гулящая». Она даже глаза не красила, и вообще была такая тихая и скромная девчонка. Ну, только что живот делался всё круглее и круглее…

Весной она неожиданно зашла ко мне в гости. Где-то незадолго до родов. Она сделалась ещё некрасивее, рыжие пятна на лице ещё больше расплылись, и она стала совсем краснокожей. А живот её стал огромный, как дирижабль! И она, маленькая Ангелина, была как будто приклеена к этому огромному дирижаблю…

– Тебе не тяжело? – спросила я её.

– Да нет, вроде. Только дышать трудно.

– А страшно?…

– Да нет, вроде. Мать говорит: все через это проходят, и никто не умирает.

И сама Ангелина, и её мать были какими-то удивительно природными людьми. Они вызывали во мне восхищение. То, что уже произошло, и должно было произойти, они воспринимали так спокойно, так естественно, как, наверное, воспринимают в природе все живые существа. Как, наверное, и нужно воспринимать.

Мне, живя в доме, где из-за всего, будь то пятно на столе или разбитая чашка, разыгрывались настоящие драмы, было удивительно такое спокойствие. Хотя жизнь Ангелины выглядела бесцветной и пресной (по крайней мере – со стороны), но в тот момент я бы с удовольствием променяла на эту спокойную пресную жизнь – мою собственную: жизнь у жерла постоянно извергающегося вулкана… Как же мне хотелось тишины! И уверенности, что в следующую минуту меня не ошпарит и не ударит чем-нибудь по голове…

Ангелина меня расспрашивала о школьных новостях, о ребятах, она успела к нам привязаться и скучала по классу. И пока мы с ней болтали, о разной школьной всячине, она мне совсем не казалась взрослой, без пяти минут мамой. Просто девчонка с дирижаблем в обнимку…

Я встретила её недели через две. Она торопливо шла по улице, худенькая, какой я её никогда не знала.

– Как? Уже?! – изумилась я.

– Девочка! Как я и хотела!

– И как ты её назвала?

– Азалия!

– Азалия?…

– Да. Это цветок такой. Мне нравятся красивые и необычные имена. Я давно его придумала. А она такая красивая, как цветок!

– А парень твой как? Рад?

– Вроде, рад… Но его не поймёшь. Стесняется сказать ребятам, что он уже папа.

– А мама и отчим?

– О, очень рады! Говорят: вот и дружи теперь со своей Азалией.

Она вышла из своей заторможенности. И хотя выглядела усталой, как обычно выглядят взрослые женщины, но в лице её появилось что-то новое. Оно стало каким-то значительным.

Мне это было всё так удивительно: какие у нас с ней разные жизни! Меня до сих пор передёргивало внутренне, когда я вспоминала, как мальчик в поезде поцеловал мне руку, а моя одноклассница – уже мама, кормит грудью дочку Азалию…

Ангелина не позвала меня посмотреть на свою Азалию. А я постеснялась напрашиваться в гости.

Больше мы никогда не встречались. Кто-то мне сказал, что они переехали вскоре в другой город…

Но иногда я вспоминаю Ангелину и её мать, вспоминаю их мудрое, спокойное приятие жизни и думаю о том, что мне никогда не научиться такому спокойствию.

А, может, и не надо?…

О нелюбви к математике

Не было за все школьные годы ни ОДНОЙ задачки, которую бы реально ХОТЕЛОСЬ решить. На математике, будь то арифметика, или алгебра, постоянно было какое-то кошмарное состояние. Как будто тебя помещают в бульон СКУКИ. Даже не бульон, а кисель, потому что скука была густой, вязкой и клейкой.

Больше всего я ненавидела задачки про трубы и про наполняющиеся и протекающие бассейны и ванны. Это бессмысленное переливание из пустого в порожнее тихо сводило меня с ума. Мне казалось, что сочинители учебника принимают детей за идиотов. Или хотят, чтобы мы таковыми стали.

– Кто решит задачку первым, поднимите руку, – говорит Фирочка.

Я решаю легко и быстро, задачка оказалась слишком простой. Но руки не подымаю. Мне неприятно тянуть руку: вот, я первая решила! я! я! Сижу, смотрю в окно. Сочиняю стихотворение…

Через какое-то время кто-то поднял, наконец, руку: Лина Троцкая, Жорка, потом ещё кто-то.

– Лена, а ты что в окно смотришь и не решаешь? – спрашивает меня Фирочка.

– Я давно решила.

Фирочка подходит, смотрит в мою тетрадь, удивляется, говорит:

– Да, всё правильно. А почему руку не подняла, когда решила?

Я пожимаю плечами. Ну, как ей объяснить про моё жгучее отвращение к «первой полочке»?

В другой раз всё повторяется: смотрю в окно, сочиняю стишок…

– Лена, а ты?

– Я давно решила.

Мне было слишком легко. И стыдно было хвалиться перед всем классом, что я сделала быстрее всех то, что мне так легко даётся. Здесь не было моей заслуги, моих усилий: всё решалось как бы само.

Фирочка, наконец, поняла, в чём дело, и позвала меня на математический кружок:

– Там тебе будет интереснее. Там я даю решать задачки повышенной трудности.

Пришла на кружок. Быстро всё решила. Сижу, скучаю…

Рассказала дома маме про кружок.

Мама – с гордостью:

– У тебя моя голова! Мы с тобой способности к математике унаследовали от моего отца. Он был прекрасный математик. Очень любил математику. Я тоже. Всякие сложные расчёты – это была моя страсть в институте. Тебе нужно поступать после школы на математический факультет.

Зачем?… – думаю я. Ведь это скууучно!… Скучно то, что легко. И вовсе не обязательно заниматься всю жизнь тем, что даётся легко. Вот, мне легко мыть посуду. Но это же не значит, что я должна становиться посудомойкой!

Больше я на математический кружок не пошла.

Ноябрь-1963

Мрачный ноябрь 1963 года. Убит Джон Кеннеди.

Это так далеко – Америка, и, вроде, какое нам тут, в нашей степи, дело до того, что кого-то где-то убили?… Но так грустно, так тяжело на душе…

Брожу по пустым ветреным улицам, мрачно, холодно, и в сердце такая боль, точно убили близкого, родного человека… Представляю, сколько людей плачут сейчас там – в далёкой Америке…

Гуляния по вечерам

Гуляния по вечерам под осенним, под зимним дождём…

– Когда вернёшься? – спрашивает бабушка.

– Это моё личное дело.

– Господи, какая ж ты грубая!

Про трамплин

…Когда навалит много снегу, в школе нам выдают лыжи, и мы едем за курган – в будущий парк. Там строится стадион, уже вырыт огромный котлован – почти римский амфитеатр! Это, не считая кургана, единственные горы в нашем городе, где можно полихачить на лыжах. Ну, мы и лихачим… В одном месте есть даже небольшой трамплин, самозародившийся. Некоторые мальчишки с него здорово слетают…

Ой, как страшно! Но так хочется тоже попробовать… Собравшись с духом и мысленно на всякий случай попрощавшись с жизнью, решаюсь съехать. Пока лечу с горы вниз, голова уже идёт кругом, это как на качелях-лодочках, только сильно затянувшийся кач вниз: муторно, страшно, но уже никуда не денешься, никуда не свернёшь… Уххх!… Жива! Ощущение полёта ни с чем не сравнить. Но страх был так велик, что практически заглушил удовольствие. Значит, надо повторить ещё раз…

Когда слетала пятый или шестой раз – хрясссь! треснула лыжа. И ведь не моя – школьная. Наденька в эту минуту как раз смотрела на меня. Да если бы и не смотрела, всё равно сломанную лыжу не скроешь. Но – не ругала, нет. Даже странно… Хорошая она, Наденька. Спасибо ей.

Про Павку Корчагина

Мама подарила мне книгу «Как закалялась сталь» Николая Островского. Я совершенно захвачена ею. Как жаль, что я опоздала родиться! Как жаль, что на мою долю не досталось такого яркого времени, такой яркой жизни… Судьба Островского-Корчагина потрясла меня.

Размышления на тему: что лучше – ослепнуть или оглохнуть? Единственное, на что я категорически не согласна – это лежать пластом. Вот это – самое страшное. Лучше сразу умереть.

Была в отрочестве ещё одна любимая книга – «Овод» Этель Лилиан Войнич. Про пламенного революционера, борца за справедливость. Когда дочитала до конца, до того места, где его расстреливают, плакала так, что мама испугалась и стала дрожащими руками накапывать мне валерьянки…

Первый раз в жизни я пью эту гадость. Она действует на меня, как снотворное. Засыпаю и сплю долго и беспробудно, до утра. Наверное, так спят пьяницы.