Алексей Винокуров - Люди Черного Дракона Страница 8

Он сам учил бы его первым словам: отец, мать, машиах, он сам посвящал бы его во все премудрости Торы и искусство читать между строк в советских газетах, где для бедного еврея говорится гораздо больше, чем для богатого, а для богатого — больше, чем для простого русского члена партии, изымающего жизненную премудрость из болванок и заготовок на слесарном станке.

Сын рос бы, а Соломон старился. И вот уже настал бы день, когда сын стал бы сильнее и выше Соломона, когда он превзошел бы не только все глубины каббалы, но и всю тщету гойских наук. И тогда он стал бы великим человеком, его сын — таким, как Ротшильд или Эйнштейн, или как патриарх их поселения Иегуда бен Исраэль. И вот все смотрели бы вслед ему, восхищались, толкали друг друга локтями и говорили: «Глядите, вот идет сын старого Соломона Каца — какой хороший мальчик!».

Но Бог не дал им с Ривкой сына, хотя они очень хотели. Никогда они не спрашивали, кто в этом виноват, только по временам Ривка уходила в спальню одна и плакала, уткнув лицо в подушку, а он, чувствуя вину, подходил к ней, мягко касался пальцами пушистых темных волос, проводил по шее, по спине, и тогда она понемногу затихала, поворачивалась к нему и улыбалась сквозь слезы, которые, расколовшись на мельчайшие брильянты, сияли у нее на ресницах.

В старые времена вопрос с детьми решался евреями просто — бралась еще одна жена, и еще одна, сколько нужно для рождения сына. Но сейчас были не старые времена, а что касается Соломона, то он свою Ривку не променял бы ни на какую, даже самую плодовитую женщину. Ни при жизни ее, ни, тем более, после смерти.

Любой другой человек, конечно, смирился бы со своей судьбой, но только не Соломон Кац. Нелепая, дикая, гордая идея пришла в кудлатую его голову. Он решил переплюнуть самого Бога: уж если родного сына не дала ему судьба, то он создаст себе сына из персти земной и бессмертного духа, который веет повсюду. Подобное таинство известно было в алхимической каббале, называлось оно деланием голема.

Соломон сделал все, как учил тайный раздел каббалы, тут не могло быть мелочей. Он выбрал подходящий по звездам день, замесил глину, прочитал нужные заклинания — и взялся за дело.

Первый голем отнял у него целый месяц, зато вышел на славу — гладкий, красивый, влажный, стоял он во дворе Соломонова дома и привлекал изумленные взоры непосвященных евреев и суетных китайцев.

Соломон смотрел на него с волнением. Неужели этот большой глиняный человек станет ему сыном? И каким он будет сыном — послушным ли, добрым, или старый Соломон еще наплачется от его озорства? Но глиняный человек молчал, равнодушно глядя прямо в солнце глухими еще, незрячими очами… Голем этот был всем хорош, кроме одного — был он мертв, как простой глиняный кукиш.

Всякий, кто хоть чуть-чуть интересовался големами, знает, что сам по себе голем не оживет ни за что, хоть ему кол на голове теши. Для оживления голема существует особый еврейский знак. Знак этот следует нанести на лоб голема, и тогда голем откроет мертвые глаза, обнажит в страшной улыбке мертвые зубы, покинет лоно смерти и будет верным слугой своему господину.

Что это за знак, профаны, конечно, знать не могут, иначе бы големы давно уже разгуливали по Уссурийскому краю толпами и мешались под ногами хуже барсуков и енотов. И только посвященным известно, что таким знаком является слово emet, что означает «истина». Это еврейское слово очень удобно, потому что, если голем выйдет из повиновения, уничтожить его можно очень просто: стереть первую букву в слове, и тогда на лбу големовом черным цветком распустится совсем иное слово — met, смерть.

Итак, Соломон написал на лбу големовом все положенные знаки и отошел на шаг, ожидая чуда. Чуда, однако, не случилось, голем стоял как мертвый. Тогда Соломон стер буквы и написал их заново. Потом еще и еще… Несносный голем проявлял поистине еврейскую жестоковыйность и оживать отказывался наотрез.

Соломон не отчаивался. Он сломал глиняного человека со всем дерзновением, и вылепил нового. Снова сломал, снова вылепил, затем опять и опять… Големы, появляясь один за другим, глухо мертвели во дворе под светом равнодушных звезд. Как ни силился Соломон, ни один из них не открыл глаз и даже воздуха не испортил.

Возможно, учение каббалы было неверным учением, и големы не обязаны были оживать? Но как же, в таком случае, быть с пражским махаралем Левом бен Бецалелем[7], который все-таки оживил глиняного человека? А если вам уже и махараль не ребе, то что вы скажете про еврейского бога Яхве, создавшего прародителя Адама из того же самого материала? Нет, говорите что хотите, но дело было не в каббале.

Тогда, может быть, дело было в Соломоне? Может, он работал с недостаточным тщанием или, напротив, с лишней горячностью? Он просчитался в астрологических исчислениях или извергал из пылающего своего сердца не те, что следовало, заклинания? Причин могла быть тысяча, а следствие выходило одно — големы получались у Соломона неправильные, никуда не годные. Он ломал их и снова лепил, ломал и лепил, но все было тщетно — никто не желал оживать.

Упрямство Соломона привело к тому, что он стал посмешищем. Над ним смеялись русские, китайцы, а под конец и свои же братья-евреи.

— Что он себе думает, этот Соломон? — громко спрашивал банковский жулик Арончик, когда старик тяжелой патриаршей поступью проходил через деревню с лицом, словно высеченным из куска серого мрамора. — Или он таки считает себя умнее всех? Почему тогда он вместо голема не выпустит выигрышных облигаций на миллион рублей?

Но Соломона не интересовали ни облигации, ни миллионы, ни вообще какая бы то ни было практическая польза. Такие люди, как Соломон, составляют основу и суть народа, из них вырастают великие ученые и скрипачи на еврейских свадьбах. А если бы все, как Арончик, думали бы только о своей выгоде, народ давным-давно вымер бы. Потому что человек живет, пока он нужен себе, а народ — пока нужен другим.

И все-таки по ночам Соломон тихо плакал, ибо это очень тяжело — на старости лет стать посмешищем своего племени, не говоря уже про легкомысленных гоев и богомерзких китайцев… Он не плакал до этого никогда: ни во время погромов, ни когда узнал, что у него не будет детей, ни даже когда умерла жена его Ривка. Но сейчас силы его кончились…

Однако каждое утро он все равно поднимался, стирал шершавой ладонью с лица остатки слез и снова брался за работу. Соломон верил в свою звезду — шестикрылую звезду еврейского счастья. Он все делал правильно, значит, проблема было не в нем. Но в чем же все-таки была проблема — это он обязан был понять рано или поздно.

И вот однажды, проведя ночь в размышлениях, он все-таки уяснил, что встало ему поперек дороги в его алхимических опытах.

— Не та глина, — доверительно сказал себе Соломон. — Из гойской глины не слепишь доброго голема, нужна кошерная. Земля Моше и Израиля — единственная земля, из которой получится настоящий голем.

Но ни Моше, ни Израиль не спешили помочь своему незадачливому потомку и чудесным образом доставить нужную глину к его дому. Оставалось только молиться, что Соломон и делал каждую ночь, без особенного, впрочем, результата.

И вот когда терпение Соломона, бесконечное еврейское терпение, воспитанное тысячелетиями страха, нужды и надежды, совсем было иссякло, случилось чудо.

Случилось оно в пятницу, накануне шабеса, когда все верные евреи приуготовляются целые сутки ничего не делать, и работают только гои, от которых, впрочем, тоже есть польза, потому что они помогают еврею сделать то, что делать нельзя, но сделать все-таки нужно.

Соломон только что закончил очередного голема и стоял теперь над ним в печальном восхищении. Он был совершенен, этот новый Адам, и сиял свежевылепленной красотой. Сырой, холодный, таинственный, поблескивал он в грозном розовом свете опускающегося вечернего солнца. И лежал он, как живой, но без единого дыхания, а отец его, Соломон, высился над ним, потрясенный до глубины души…

— Последняя попытка, — сказал себе тогда Соломон. — Последняя, ибо если не этот, то никакой больше.

И начертал таинственный знак на лбу глиняного юноши.

И в этот миг Соломону показалось, что голем как будто тихо, чуть слышно вздохнул. Старик наклонился над ним и попытался уловить дыхание жизни из уст его. Но голем был холоден и недвижим, как всегда. Может, если бы Соломон подождал еще минуту-другую, он стал бы свидетелем чего-то совершенно удивительного. Однако был канун субботы, и верный еврей Соломон, изнемогший от бесконечных големов, не придал значения своему видению, списал его на усталость, на дуновение вечернего ветра из полуприкрытой двери. Старик тихо вышел из сарая, где лежал голем, и отправился в дом — самому зажигать субботние свечи, потому что Ривки его не было с ним больше — и готовиться к трапезе.