Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 105

Но вот из чума высунулся ствол пищали. Выстрел – двое упали. Остальные, так и не спустив тетивы, кинулись наутёк. Но одумались, сообразив, что казаков не так уж много, хоть и вооружены они лучше. Воротились, но Григорий выстрелил из второй пищали, а Володей и Лука – из пистолей. Ещё четверо юкагиров свалились. Но прочие, привыкшие к огненному бою, окружали. И кто целился из лука, кто – крался с ножом.

Потап и Лука кинулись на выручку к Ваське, скрученному сыромятными ремнями. Григорий возился в чуме, заряжая пищаль. Отлас один остался. И быть бы худу, но тут, чёрный, как чёрт из преисподней, явился Мин. Насмерть перепуганные юкагиры при виде его бросились врассыпную, оставив раненых и убитых.

Григорий зарядил, наконец, пищали, пятясь, выполз из чума. Но всё оказалось кончено. Раненых не было. Лишь трое убитых. А двое, с которыми возился Потап, незаметно отползли в сторону и теперь улепётывали в лес. Лука схватился за пищаль, но Григорий остановил:

– Не лей кровушку понапрасну.

– Они бы нашей не пожалели...

– Постращали и – ладно, – поддержал брата Отлас. Тем, которых коснулась его сабля, и тому, которого срезал ребром ладони, помощь не требовалась.

«...Живу, – упрекнул он себя. – А троих как не бывало...»

Упрекал не впервые, но случалось теперь это всё реже и реже. Правда, задумывался порой: «Вот брожу по земле, народ за собой таскаю... Мне привычно. А им по душе ли?». И ещё о том думал, кому эта маета надобна: государю? России? Если уж шибко нужна государю, отчего же казаки, ежечасно рискующие жизнью, живут в голоде и холоде? Боярский сын – гора мяса – едет в поход, снабдив себя всем. Даже бабу с собой берёт, а то и двух. Одна ублажает, другая пироги да блины печёт. И мука с ним, и рыбные, и мясные припасы, и соленья, и варенья, и всякая прочая снедь. Останавливается там, где есть жильё. В нежилые, в гиблые места Чиров шлёт подчинённых. Сам отпыхивается на печи, в бане парится, потом чай пьёт да подсчитывает ясак. Хмельного – тут лишнего не скажешь – приказной в рот не берёт. Но казакам, ретивым в службе, чарку подносит. А тем дурошлёпам лестно: как же, сам приказной поднёс!

Закопав в снег убитых юкагиров, потянулись домой. Васька сидел на задней нарте, опустив посрамлённую голову.

– Я, Володей... – бормотал он сквозь накатившие слёзы. – Я чем хошь вину искуплю.

Отлас, отвернувшись, не слушал его, о чём-то беседовал с Мином.

– С двойным ясаком явимся, – услыхал краем уха Васька. – С земли взяли, с юкагирей – тож...

Потом Володей углубился в свои думы и за всю дорогу не обмолвился ни единым словом. То хмурился, то улыбался, вспоминая сон, который прервали напавшие юкагиры. Сон был чудной. Видел мёртвым себя, лежал в земле под кедром у огромного покрытого зелёным мхом валуна.

Сухо в лесу было, солнечно. На поляне изюбрята играли. С лапчатой ветки свесилась беззаботная певунья иволга. Вытянув шейку, весело уставилась на могилу, отряхнула золотые пёрышки и, вслушивавшись в нежный лепет ручья, вдруг вывела звонкую трель. Помолчала. Опять встряхнулась и зашлась в лучезарной, сулящей радость песне.

Володей лежал в своей тесной, душной могиле и слушал, и слушал, и всё не мог понять, как он, мёртвый-то, слышит её, как видит маленьких изюбрят, обомшелый кедр и огромный валун. Или – мёртвые и впрямь слышат? Может, душа его не улетела, и другая душа, Стешкина или мамкина, превратившись в иволгу, поёт ему о земных непреходящих чудесах?

Спокойная, мудрая, величавая жизнь разливалась вокруг необъятным морем. И Отлас, не жалея о минувшем, лежал в тёплой земле и радовался всему на ней происходящему.

Как жаль, что сон прервали!..

Вдали показался чёрный в белом полудне Анадырь. У крыльца приказной избы взлаяли мохнатые собаки. Чирова в избе не было.

– У себя ясак принимает, – сказал сиделец.

Володеева братия отправилась к нему. В ограде тоже полно собак. Мычит за пряслом единственная в Анадыре корова. Любит парное молочко приказной! С великим трудом завёз в эти края бычка и тёлочку, за которыми ходил да и теперь ходит седобородый, уже не годный для иных дел казак. Он стар, немощен, шажок мелкий, петлеватый.

Вышел Семён и, не впуская казаков в дом, стал принимать рухлядь. В доме кто-то глухо вскрикнул, тотчас замолк. Григорий насторожился: голос показался знакомым.

«Неуж Марьяна?.. Неужто? Не может быть!»

И, едва дождавшись приёмки, помчался домой. Марьяны не было.

Марьяна, связанная, лежала в горенке. Перед чёрной иконой потрескивала, плавясь, свеча. Спаситель, сложив крестом тонкие костлявые пальцы, испуганно глядел с горбатой доски, должно быть, ужасался людям, ради которых терпел нечеловеческие муки. А может, хозяину, который был богомолен, знал многие молитвы и любил распевать псалмы. Потом здесь же, перед иконой, грешил, насилуя, обманывая ближних. Сколь узкоглазых женщин перебывало в этой душной горенке! «Всё одно от его всевидящих глаз не скроешься», – рассуждал резонно Семён, как бы взяв Христа в соучастники. Тут подсчитывал рухлядь, ставшую его добычей, тут же мял пленниц, и те послушно уступали ему. Строптивиц, связав вожжами, нещадно сёк, доводя их до исступления. Одна, молоденькая, до полусмерти избитая, дотянулась до свечи, опалила себе волосы, лицо,