Геннадий Николаев - Вещие сны тихого психа Страница 11

Нет, все-таки это был не совсем сон. Про змейку из монет - возможно, сон, но все остальное - нет.

Когда мы вернулись домой, Галя приготовила ужин, и мы, выпив по бокалу белого рейнского Sрдtlesе (дословно "поздняя лоза", очень вкусное, причем дешевое вино позднего сбора, когда виноград уже чуть завял), расслабились. Мои страхи и вся эта странноватая ситуация показались полной чепухой. У нас с Галей был давний договор: не ворошить прошлое, не выяснять, кто когда с кем был близок, почему расстался и так далее. Короче, не лезть в душу, знание прошлого ничего не прибавит к нашим чувствам друг к другу, но убавить может основательно. Это разумное предложение в свое время сделала Галя, я согласился, понимая, что взаимные излияния ничего, кроме досады, не принесут. Хотя, признаюсь, иногда очень хотелось узнать о Гале побольше, о ее школьных, институтских годах, но затыкался, потому что и так было ясно: девушка с такой яркой внешностью и с таким "зажигательным" темпераментом ни часу не оставалась без внимания кавалеров самого "высокого" пошиба. Мне всегда хватало ума сдерживать любопытство.

Да Галя и не позволила бы соваться в ее сугубо личные дела ни мне, ни родителям, ни кому бы то ни было. Границы свои она оберегала бдительно и жестко. Бывали случаи, когда кто-то из приятельниц или приятелей по наивности или незнанию нарушал границу и тотчас получал такие хлесткие щелчки по любопытному носу, что надолго запоминал урок. Причем делалось это не грубо, не обидно, но достаточно твердо. Ее всегда выручало чувство юмора. Она была отзывчива, изобретательна, напориста, в маму музыкальна, понимала толк в поэзии (и в прозе тоже), неплохо знала живопись, вообще русскую и западную культуру. Любила верховодить во всем, в постели - тоже. Человек настроения, которое менялось порой непредсказуемо. Вдруг укатит куда-нибудь, я сижу как пень у телефона, жду. Наконец звонок: "Я - у Маришки", или: "Мы тут в ресторан загремели, не сердись, сейчас всей кучей будем у нас. Приготовь чего-нибудь выпить..." Я психану, но через пять минут уже на кухне, накрываю стол для неизвестных гостей. Очень заботилась о форме: лицо, фигура, одежда - все не кричащее, современное, со вкусом. Юбки с ремешком, свитера в обтяжку - того требовала узкая талия, упругая грудь. Она буквально излучала энергию, в том числе и сексуальную. Часто, когда она возилась у плиты или накрывала на стол, мне хотелось схватить ее, разгоряченную, уже нарядную, утащить в спальню и... Иногда этот номер проходил, но чаще - нет...

Софья Марковна работала в Ленинской библиотеке, в Отделе русских рукописных книг, была специалистом по древнерусской литературе, готовила материалы для академика Лихачева, естественно, была с ним знакома. Во время хрущевской оттепели защитила кандидатскую диссертацию, лично ей это было не нужно, но так потребовал отдел кадров при очередной переаттестации, иначе, как ей мягко намекнули, найдется "остепененный" специалист со стороны. Диссертацию она сделала легко, Папа и не заметил, что она тоже занялась научной работой. Ее любили в библиотеке и потому сберегли от попыток райкома "очистить" русский национальный сектор от инородцев, которые, по мнению партийных властей, не могут в должной степени сохранять истинно русское национальное достояние. Нет, она ни на кого не обижалась: ни на райкомовские "винтики", спустившие очередную черносотенную директиву, ни на центральные органы, в чьих недрах эта директива была сотворена. Она была слишком умна и слишком горда для того, чтобы унижаться и выяснять отношения. К тому же Папа, чистокровный русак, с его могущественным положением, всегда был для нее каменной стеной, и в библиотеке все прекрасно понимали, что тронуть Софью Марковну значит тронуть самого Папу, то есть Оборонный отдел ЦК!

Но - главное, при всем при том, - ее личное обаяние, ум, эрудиция, любовь к древнерусской литературе, высочайший профессионализм. И это при том, что отец и мать ее были набожными, ходили в синагогу, свято чтили субботу, но, как люди умные, понимавшие, что времена изменились, не вмешивались в жизнь дочери. Точно так же, после определенного возраста своей Глаши, она перестала заниматься "воспитанием", справедливо решив, что ребенок формируется (нравственно) до 5-6 лет, а дальше любые воспитательные меры, тем более нотации, бесполезны. И Галя, оценив это мудрое решение матери, еще крепче полюбила ее, стала доверять ей свои самые сокровенные, даже интимные тайны.

Однако жизнь - сложная штука. Когда Валентин все чаще стал появляться в их доме, Софья Марковна в деликатной форме намекнула ей, что, на ее взгляд, не стоит торопиться, надо присмотреться к этому молодому человеку. Галя закусила удила, но это и понятно: первый "настоящий" мужчина в ее жизни, не какой-то юнец-воздыхатель, а мужик, который без сюсюканья и пионерских вздохов овладел ею с ходу, не дав перевести дух. Правда, чуть позднее, когда она пришла в себя от первого сексуального угара, вдруг поняла, что смотрит на этого рыжего самца, а в сердце - пусто! Но дело сделано, свадьба сыграна, Валентин в их доме, у Папы - первый помощник. Софья Марковна лишь мудро терпела его, не более; ее тонкая душа чувствовала, что в доме появился чужой человек, но терпела, берегла душевный покой Папы и молодых...

О том, что она еврейка, Галя узнала, когда умер дедушка, отец Софьи Марковны. Строгий обряд, молитвы, похожие на речитативы из какой-то диковинной оперы, оскорбительная для нее дискриминация женщин: они с Софьей Марковной и бабушкой стояли где-то наверху, а какие-то чужие старики в крошечных круглых шапочках, чудом державшихся на их лысых головах, пели и причитали по дедушке, как будто были самыми близкими ему людьми. Тогда Гале хотелось вырваться из рук матери, броситься вниз, закричать, что дедушка не их, а ее, но бабушка строго посмотрела на нее, и Галя поняла, что так нужно. Потом и бабушку они проводили в последний путь через этот зал, и те же строгие старики так же дружно подпевали кантору, а они с мамой стояли наверху, на антресолях, как какие-то посторонние. Эти полудетские впечатления определили ее национальную принадлежность: не русская, не еврейка, просто человек! Такой же, как я, Папа, мама, наши друзья, среди которых были и русские, и евреи, и ярмяне, и китайцы, и эстонцы, и немцы - полный интернационал! Вопрос о национальности у нас вообще не стоял. Более актуальными были другие проблемы: получить прописку, квартиру, защитить диплом, диссертацию, "достать" хорошую книгу, организовать поездку к морю, в горы, сходить на встречу с поэтами в Политехнический музей, пробить через Папу билеты в Большой. У Гали были огромные, почти безграничные возможности помочь человеку, попавшему в беду, нуждающемуся, мечущемуся в лабиринтах советских бюрократических учреждений. На помощь и сочувствие она всегда находила время и душевные силы. Возможно, больше всего ее любили именно за это качество. А точнее, любили просто за то, что она такая.

При отъезде, неожиданно для меня, в аэропорт привалило человек, наверное, двадцать - Галкин сюрприз: всем им о нашем отъезде сказала она, хотя мы и договаривались уехать тихо, без слез, без вздохов, без суеты. Самое замечательное - они встретили нас плакатами: "Счастья вам, БРОДЯГИ, и удачи!", "Держите хвост..." (и нарисован автомат Калашникова!), "Даешь фирму в ФРГ!", "Муравьи всех стран, объединяйтесь!", "Ждем вызова на работу!!!", "Журавушка и Бродяга, не забывайте нас!!!". Между плакатами высунулись серебристые головки шампанского, появились бумажные стаканчики, по чьей-то команде включили магнитофон, и под марш "Прощание славянки" хлопнул пробочный залп. Мы пили шампанское! Мы улетали с мокрыми глазами. У меня до сих пор подступает ком к горлу и навертываются слезы, когда вспоминаю это наше прощание...

Итак, мы сидели на кухне, потягивали Sрдtlesе из хрустальных бокалов, которые Галя взяла с собой, как память о прежней жизни, и мирно разговаривали - о чем, не важно. У нас всегда было о чем поговорить: о нашей великой "НЕМЫТОЙ", о моем любимом Космосе, о Галином любимом Микромире, о фильмах, спектаклях, встречах с российскими бардами, актерами, ансамблями, которых здесь, в Германии, на мой взгляд, можно было видеть гораздо чаще, чем в Москве.

И вдруг - звонок в дверь. Вечер, поздно, мы никого не ждали. Мы переглянулись. Галя подошла к двери, включила переговорное устройство: мужской голос на русском языке спросил пани Журавскую. Галя нажала кнопку открытия наружной двери. И когда щелкнула дверь лифта (а мы жили на втором этаже), я приник к дверному глазку. И, о боже, по лестнице к нам поднимались те самые "фотографы", с которыми мы днем столкнулись на пешеходке.

"Не пускай!!!" - прохрипел я и, схватив молоток, притаился возле двери, готовый без промедления пустить в ход свое оружие. Галя поговорила с "визитерами" через цепочку, они предлагали какой-то товар: колготки, лифчики, трусики, кофточки. Галя поинтересовалась, как они узнали ее имя и адрес. Те объяснили: по телефонной книге, фамилия вроде бы польская, а они - поляки, хотели сделать землячке приятное... Когда дверь захлопнулась, Галя отобрала у меня молоток и, усадив за стол, сказала самым жeстким своим голосом, на который переходила в минуты крайнего раздражения: "Ты сам-то понимаешь, что дальше так продолжаться не может?! Слушай внимательно! С тобой что-то происходит. Уже давно. Я молчала, щадила тебя. Но теперь поняла, напрасно. Можем опоздать. Надо немедленно обратиться к врачу. К психиатру. Я договорилась с одним очень хорошим врачом, из Ленинграда, он живет тут рядом, сейчас позвоню, условимся о времени. Молчи! Или идем к врачу, или уезжаю в Москву!.."