Чёрный Саша - Сатиры Страница 12

1908

На славном посту

Фельетонист взъерошенныйЗасунул в рот перо.На нем халат изношенныйИ шляпа болеро…

Чем в следующем номереЗаполнить сотню строк?Зимою жизнь в ЖитомиреСонлива, как сурок.

Живет перепечаткамиГазета-инвалидИ только опечаткамиПорой развеселит.

Не трогай полицмейстера,Духовных и крестьян,Чиновников, брандмейстера,Торговцев и дворян,

Султана, предводителя,Толстого и Руссо,Адама-прародителяИ даже Клемансо…

Ах, жизнь полна суровости,Заплачешь над судьбой:Единственные новости —Парад и мордобой!

Фельетонист взъерошенный,Терзает болеро:Парад – сюжет изношенный,А мордобой – старо!

1908

При лампе

Три экстерна болтают руками,А студент-оппонентНа диван завалился с носками,Говорит, говорит, говорит…

Первый видит спасенье в природе,Но второй потрясая икрой,Уверяет, что – только в народе.Третий – в книгах и личной свободе,А студент возражает всем трем.

Лазарь Розенберг, рыжий и гибкий,В стороне, на окне,К Дине Блюм наклонился с улыбкой.В их сердцах ангел страсти на скрипкеВ первый раз вдохновенно играл.

В окна первые звезды мигали.Лез жасмин из куртин.Дина нежилась в маминой шали,А у Лазаря зубы стучалиОт любви, от великой любви!..

Звонко пробило четверть второго —И студент-оппонентПриступил, горячась до смешного,К разделению шара земного.Остальные устало молчали.

Дым табачный и свежесть ночная…В стороне, на окне,Разметалась забытая шаль, как больная,И служанка внесла, на ходу засыпая,Шестой самовар…

1908

Ранним утром

Утро. В парке – песнь кукушкина.Заперт сельтерский киоск.Рядом памятничек Пушкина,У подножья – пьяный в лоск;

Поудобнее притулится,Посидит и упадет…За оградой вьется улица,А на улице народ;

Две дворянки, мама с дочкою,Ковыляет на базар;Водовоз, привстав над бочкою,Мчится, словно на пожар;

Пристав с шашкою под мышкою,Две свиньи, ветеринар.Через час – «приготовишкою»Оживляется бульвар.

Сколько их, смешных и маленьких,И какой сановный вид!Вон толстяк в галошах-валенкахЕст свой завтрак и сопит.

Два – друг дружку лупят ранцами,Третий книжки растерял,И за это «оборванцами»Встречный поп их обругал.

Солнце реет над березами.Воздух чист, как серебро.Тарахтит за водовозамиБеспокойное ведро.

На кентаврах раскоряченныхПрокатил архиерей,По ошибке, страхом схваченный,Низко шапку снял еврей.

С визгом пес пронесся мнительный —«Гицель» выехал на лов.Бочки. Запах подозрительныйОбъясняет все без слов.

Жизнь все ярче разгорается;Двух старушек в часть ведут,В парке кто-то надрывается —Вероятно, морду бьют.

Тьма, как будто в Полинезии…И отлично! Боже мой,Разве мало здесь поэзии,Самобытной и родной?!

1909

Лошади

Четыре кавалераДежурят возле сквера,Но Вера не идет.

Друзья от скуки судятБока ее и груди,Ресницы и живот.

«Невредная блондинка!»– «Н-да-с, девочка с начинкой…»– «Жаль только не того-с!»

– «Шалишь, а та интрижкаС двоюродным братишкой?»– «Ну, это, брат, вопрос».

Вдали мелькнула Вера.Четыре кавалераС изяществом стрекоз

Галантно подлетелиИ сразу прямо к цели:«Как спали, хорошо-с?»

– «А к вам, ха-ха, в окошкоСтучалась ночью кошка…»– «С усами… ха-ха-ха!»

Краснеет Вера густоИ шепчет: «Будь вам пусто!Какая чепуха…»

Подходит пятый лихоИ спрашивает тихо:«Ну, как дела, друзья?»

Смеясь, шепнул четвертый:«Морочит хуже черта —Пока еще нельзя.»

– «Смотри… скрывать негоже!Я в очереди тоже…»– «Само собой, мой друг».

Пять форменных фуражекИ десять глупых ляжекЗамкнули Веру в круг.

1910

Из гимназических воспоминаний

Пансионеры дремлют у стены(Их место – только злость и зависть прочим).Стена – спасенье гимназической спины:Приткнулся, и часы уже короче.

Но остальным, увы, как тяжело:Переминаются, вздыхают, как тюлени,И чтоб немножко тело отошло,Становятся громоздко на колени.

Инспектор в центре. Левый глаз устал —Косится правым. Некогда молиться!Заметить надо тех, кто слишком вял,И тех, кто не успел еще явиться.

На цыпочках к нему спешит с мольбойВзволнованный малыш-приготовишка(Ужели Смайлс не властен над тобой?!):«Позвольте выйти!» Бедная мартышка…

Лишь за порог – все громче и скорейДо коридора добежал вприпрыжку.И злится надзиратель у дверей,Его фамилию записывая в книжку.

На правом клиросе серебряный тенорСолирует, как звонкий вешний ветер.Альты за нотами, чтоб не увидел хор,Поспешно пожирают «Gala Peter».

Но гимназистки молятся до слезПод желчным оком красной классной дамы,Изящные, как купы белых роз,Несложные и нежные, как гаммы.

Порой лишь быстрый и лукавый глазПеремигнется с миловидным басом:И рявкнет яростней воспламененный бас,Условленный томим до боли часом.

Директор – бритый, дряхленький кащей —На левом клиросе увлекся разговором.В косые нити солнечных лучейВплыл сизый дым и плавился над хором.

Усталость дует ласково в глаза.Хор все торопится – скорей, скорей, скорее…Кружатся стены, пол и образа,И грузные слоны сидят на шее.

1910

Первая любовь

Куприну

Из-за забора вылезла лунаИ нагло села на крутую крышу.С надеждой, верой и любовью слышу,Как запирают ставни у окна.Луна!

О, томный шорох темных тополей,И спелых груш наивно-детский запах!Любовь сжимает сердце в цепких лапах,И яблони смеются вдоль аллей.Смелей!

Ты там, как мышь, притихла в тишине?Не взвизгивает дверь пустынного балкона,Белея и шумя волнами балахона,Ты проскользнешь, как бабочка, ко мне,В огне…

Да, дверь поет. Дождался, наконец.А впрочем хрип, и кашель, и сморканье,И толстых ног чужие очертанья —Все говорит, что это твой отец.Конец.

О, носорог! Он смотрит на луну,Скребет бока, живот и поясницуИ придавив до плача половицу,Икотой нарушает тишину.Ну-ну…

Потом в туфлях спустился в сонный сад,В аллеях яблоки опавшие сбирает,Их с чавканьем и хрустом пожираетИ в тьму впирает близорукий взгляд.Назад!

К стволу с отчаяньем и гневом я приник.Застыл. Молчу. А в сердце кастаньеты…Ты спишь, любимая? Конечно, нет ответа,И не уходит медленный старик —Привык!

Мечтает… гад! Садится на скамью…Вокруг забор, а на заборе пики.Ужель застряну и в бессильном крикеСвою любовь и злобу изолью?!Плюю…

Луна струит серебряную пыль.Светло. Прости!.. В тоске перелезаю,Твои глаза заочно лобызаюИ с тррреском рву штанину о костыль.Рахиль!

Как мамонт бешеный, влачился я, хромой.На улицах луна и кружево каштанов…Будь проклята любовь вблизи отцов тиранов!Кто утолит сегодня голод мой?Домой!..

1910

На музыкальной репетиции

Склонив хребет, галантный дирижерТалантливо гребет обеими руками, —То сдержит оком бешеный напор,То вдруг в падучей изойдет толчками…

Кургузый добросовестный флейтист,Скосив глаза, поплевывает в дудку.Впиваясь в скрипку,Тоненький, как глист,Визжит скрипач, прижав пюпитр к желудку.

Девица-страус, сжав виолончель,Ключицами прилипла страстно к грифуИ, бесконечную наяривая трель,Все локтем ерзает по кремовому лифу.

За фисгармонией унылый господинРычит, гудит и испускает вздохи,А пианистка вдруг без видимых причин,Куда-то вверх полезла в суматохе.

Перед трюмо расселся местный лев,Сияя парфюмерною улыбкой, —Вокруг колье из драгоценных девШуршит волной томительной и гибкой…

А рядом чья-то mere, в избытке чувств,Вздыхая, пудрит нос, горящий цветом мака:«Ах, музыка, искусство из искусств,Безумно помогает в смысле брака!..»

1910