Алексей Толстой - Князь Серебряный (сборник) Страница 14

Я всецело открыл Вам мое сердце и всегда готов буду открыть его Вам, ибо предпочитаю вызвать Ваше неудовольствие, чем лишиться Вашего уважения. Если бы, однако, Вашему величеству угодно было предоставить право приближаться к особе Вашего величества только лицам, облеченным официальным званием, позвольте мне, как и до войны, скромно стать камер-юнкером, ибо мое единственное честолюбивое желание, государь, – оставаться Вашего величества самым верным и преданным подданным.

Гр. А. Толстой [25]

Други, вы слышите ль крик оглушительный:«Сдайтесь, певцы и художники! Кстати лиВымыслы ваши в наш век положительный?Много ли вас остается, мечтатели?

Сдайтеся натиску нового времени,Мир отрезвился, прошли увлечения —Где ж устоять вам, отжившему племени,Против течения?»

Други, не верьте! Все та же единаяСила нас манит к себе неизвестная,Та же пленяет нас песнь соловьиная,Те же нас радуют звезды небесные!

Правда все та же! Средь мрака ненастногоВерьте чудесной звезде вдохновения,Дружно гребите, во имя прекрасного,Против течения!

Вспомните: в дни Византии расслабленной,В приступах ярых на божьи обители,Дерзко ругаясь святыне награбленной,Так же кричали икон истребители:

«Кто воспротивится нашему множеству?Мир обносили мы силой мышления —Где ж побежденному спорить художествуПротив течения?»

В оные ж дни, после казни Спасителя,В дни, как апостолы шли вдохновенные,Шли проповедовать слово учителя,Книжники так говорили надменные:

«Распят мятежник! Нет проку в осмеянном,Всем ненавистном, безумном учении!Им ли убогим идти галилеянамПротив течения!»

Други, гребите! Напрасно хулителиМнят оскорбить нас своею гордынею —На берег вскоре мы, волн победители,Выйдем торжественно с нашей святынею!

Верх над конечным возьмет бесконечноеВерою в наше святое значение,Мы же возбудим течение встречноеПротив течения!

1867

Эти бедные селенья.Эта скудная природа!

Ф. Тютчев

Одарив весьма обильноНашу землю, царь небесныйБыть богатою и сильнойПовелел ей повсеместно.

Но чтоб падали селенья,Чтобы нивы пустовали —Нам на то благословеньеЦарь небесный дал едва ли!

Мы беспечны, мы ленивы,Все у нас из рук валится.И к тому ж мы терпеливы —Этим нечего хвалиться!

Февраль, 1869

Не прислушивайся к шумуТолков, сплетен и хлопот,Думай собственную думуИ иди себе вперед!

До других тебе нет дела,Ветер пусть их носит лай!Что в душе твоей созрело —В ясный образ облекай!

Тучи черные нависли —Пусть их виснут – черта с два!Для своей живи лишь мысли,Остальное трын-трава!

1870

Темнота и туман застилают мне путь,Ночь на землю все гуще ложится,Но я верю, я знаю: живет где-нибудь,Где-нибудь да живет царь-девица!

Как достичь до нее – не ищи, не гадай,Тут расчет никакой не поможет,Ни догадка, ни ум, но безумье в тот край,Но удача принесть тебя может!

Я не ждал, не гадал, в темноте поскакалВ ту страну, куда нету дороги,Я коня разнуздал, наудачу погналИ в бока ему втиснул остроги!

Август 1870

В монастыре пустынном близ КордовыКартина есть. Старательной рукойИзобразил художник в ней суровый,Как пред кумиром мученик святойЛежит в цепях и палачи с живогоСдирают кожу… Вид картины той,Исполненный жестокого искусства,Сжимает грудь и возмущает чувство.Но в дни тоски, мне все являясь снова,Упорно в мысль вторгается она,И мука та казнимого святогоСегодня мне понята и родна:С моей души совлечены покровы,Живая ткань ее обнажена,И каждое к ней жизни прикасаньеЕсть злая боль и жгучее терзанье.

Осень 1870

Вновь растворилась дверь на влажное крыльцо,В полуденных лучах следы недавней стужиДымятся. Теплый ветр повеял нам в лицоИ морщит на полях синеющие лужи.

Еще трещит камин, отливами огняМинувший тесный мир зимы напоминая,Но жаворонок там, над озимью звеня,Сегодня возвестил, что жизнь пришла иная.

И в воздухе звучат слова, не знаю чьи,Про счастье, и любовь, и юность, и доверье,И громко вторят им бегущие ручьи,Колебля тростника желтеющие перья.

Пускай же, как они по глине и пескуРастаявших снегов, журча, уносят воды,Бесследно унесет души твоей тоскуВрачующая власть воскреснувшей природы!

25 декабря 1870

Про подвиг слышал я Кротонского бойца,Как, юного взвалив на плечи он тельца,Чтоб силу крепких мышц умножить постепенно,Вкруг городской стены ходил, под ним согбенный,И ежедневно труд свой повторял, покаТелец тот не дорос до тучного быка.

В дни юности моей, с судьбой в отважном споре,Я, как Милон, взвалил себе на плечи горе,Не замечая сам, что бремя тяжело;Но с каждым днем оно невидимо росло,И голова моя под ним уж поседела,Оно же все растет без меры и предела!

Май 1871

Сквозит на зареве темнеющих небесИ мелким предо мной рисуется узоромВ весенние листы едва одетый лес,На луг болотистый спускаясь косогором.

И глушь и тишина. Лишь сонные дроздыКак нехотя свое доканчивают пенье;От луга всходит пар… мерцающей звездыУ ног моих в воде явилось отраженье;

Прохладой дунуло, и прошлогодний листЗашелестел в дубах… Внезапно легкий свистПослышался; за ним, отчетисто и внятно,Стрелку знакомый хрип раздался троекратно,

И вальдшнеп протянул – вне выстрела. ДругойЛетит из-за лесу, но длинною дугойОпушку обогнул и скрылся. Слух и зреньеМои напряжены, и вот через мгновенье,

Свистя, еще один, в последнем свете дня,Чертой трепещущей несется на меня.Дыханье притаив, нагнувшись под осиной,Я выждал верный миг – вперед на пол-аршина

Я вскинул – огнь блеснул, по лесу грянул гром —И вальдшнеп падает на землю колесом.Удара тяжкого далекие раскаты,Слабея, замерли. Спокойствием объятый,

Вновь дремлет юный лес, и облаком седымВ недвижном воздухе висит ружейный дым.Вот донеслась еще из дальнего болотаВесенних журавлей ликующая нота —

И стихло все опять – и в глубине ветвейЖемчужной дробию защелкал соловей.Но отчего же вдруг, мучительно и странно,Минувшим на меня повеяло нежданноИ в этих сумерках, и в этой тишинеУпреком горестным оно предстало мне?

Былые радости! Забытые печали!Зачем в моей душе вы снова прозвучалиИ снова предо мной, средь явственного сна,Мелькнула дней моих погибшая весна?

Май 1871

«…» В самом течении и ритме стихов дышит у него [26] радость жизни; часто внутренним зрением улавливаешь на его лице веселую, шутливую, порою – насмешливую улыбку. Иной раз даже льется через край страстное, взволнованное и волнующее чувство. Хочется вздохнуть всею грудью, хочется крикнуть, – нужны междометия, звуки без понятий, один припев:

Гой, ты, родина моя!Гой, ты, бор дремучий!Свист полночный соловья!Ветер, степь да тучи!«Почуяло сердце, что жизнь хороша», и потомуСердце скачет лихо:Ой, ладо, лель-люли!

У него есть, у Толстого, неудержимый восторг перед счастием бытия, перед радостью дыхания, и прямо из души выливается один из прекраснейших звуков русской поэзии – эта светлая волна ранней весны, этот вечно свежий, полный восхищения и грусти клик человеческого сердца:

То было в утро наших лет —О счастие! о слезы!О лес! о жизнь! о солнца свет!О свежий дух березы!

Он вообще – поэт весны; так сказать, несомненная, очевидная, всем нравящаяся, она, приспособленная к общечеловеческому вкусу, является и его любимым временем года, «зеленеет в его сердце». Правда, отдельными мотивами есть у него и песнь об осени, о которой он так прекрасно говорит, что она наступает, когда «землей пережита пора роскошных сил и мощных трепетаний, стремленья улеглись», – но не эта «последняя теплота» природы влечет его преимущественное внимание. Нет, майское, счастливое, ласковое – вот что ликующими ручейками звенит у него в стихах, и кого не возбудит эта божественная игра, которая разыгрывается в свежем, в зеленом, в лесу молодом, где синеет медуница, где черемуха гнет свои пушистые ветви?