Владимир Скрипник - Тинга Страница 14

Лицо девушки, сидящей на троне, оставалось все так же каменно-неподвижно. Позолоченные руки богини равнодушно лежат на подлокотниках, она смотрит прямо перед собой, не замечая никого. На ней, действительно, ничего нет, только витой поясок одним концом спускается между бедер. Невидимые руки раздвигают ей колени, и открываются внутренность смуглых бедер, чистый, без единого волоска нежный лобок. Золотой поясок исчезает в щели меж двух бугорков, пересекающих этот холмик. Сухая старческая рука развязывает поясок на талии девушки (мне страшно думать, что это Тинга, и я с радостью зову ее девушкой), осторожно вытягивает его из щели, встряхивает и надевает на шею юноши-солнце, завязывая крепким, злым узлом. "Вот и повенчались", - думаю я. Но обряд не закончен. Те же руки ложатся на плечи юноши и заставляют его встать на колени. Он становится, но руки продолжают настойчиво наклонять его, пока голова не входит между колен сидящей богини. Запах! На него наваливается запах. Наполняет все его существо, оседая в легких, пытая мозг. И он узнает его! Запах женщины! Прародительницы! Запах ее чрева. Истошно ревут трубы; очумевшего юношу поднимают с колен. С трона осторожно спускают девушку. Она совершенно обнажена, только блестят соски, золотые рога над головой да дикие глаза. Их ведут в глубь зала, где, освещенное четырьмя факелами, стоит высокое ложе. На нем нечто, напоминающее лодку с высоко вздернутым носом и острой кормой. Это Луна! Серп Луны. Девушку возводят на белый двуспальный эшафот, укладывают на спину вместе с громоздким головным убором и, немного раздвинув, ноги исчезают. Волна возбуждения проходит по залу. "Придет ли оно, прекрасное Солнце?" - взывает одинокая труба. Тело девушки затрепетало, но холодная старческая рука легла ей на живот, и она затихла. Кто-то снимает с юноши одежду, разоблачает его от золотых доспехов. И вот он обнажен. Юный и чистый Бог поднимает руки к небу, пальцы перебирают висящие на шее амулеты и, найдя золотой шарик, подносят его к губам: символ полной, оплодотворенной луны. Юноша наклоняется и целует лобок: клянется в любви и верности матери, роду, земле. Потом осторожно ложится на девушку и входит в нее. Богиня слегка вздрогнула. Оглушительно взревели трубы, быстро-быстро забили барабаны. Юные Луна и Солнце, затихшие, лежат среди истошной какофонии звуков. По бокам кровати падают занавески и вскочившие на ноги люди видят, как лодка влюбленных скрывается в темноте. Наступает полная тишина. Обряд закончен, разложен по полочкам, испит, исцежен. Только треск факелов да странный мягкий хруст остаются в мире. Колеса судьбы мерно продолжают свой бег. Я оглядываюсь. Зал пустеет. Шаркая подошвами, выходят люди. Полные до краев, бережно несут они драгоценную ношу, сладкий миг зачатия - семя Ночи. Последними, шурша перепонками, черной струей вытекают жрецы. Стая летучих мышей, распавшись, безмолвно растворяется в черном воске. Стража печатает стены. Двери - печать! Гаснут факелы. Шипя, в зал вползает черное чудовище ее величество Ночь.. Я один остаюсь в этой бездонной чернильнице, жалкое перо, заточенное неизвестно для каких строк. Сказать, что я изумлен? Мало! Я - повержен! Публичный акт! И кто? Тинга! Опоили ее, что ли, лысые черти?

- Ну что, узнал свой валдайский колокольчик? - слышу я. - Красивый обряд, не правда ли? Сколько мощи, чистоты, веры! - Льноволосый берет меня под руку, и мы выплываем в звездный полог ворот - остывать. - Отдышись, отдышись, голубок! - смеется он. - То ли еще будет.

Потом делает паузу и бросает:

- Это не твоя Тинга, парень. - И, насладившись моим изумлением, продолжает: - Это местная девушка, зовут Эль, но к твоей знакомой имеет более чем прямое отношение. Это она и не она. Красная нить, как вы говорите. Набор необходимых данных, неизменный во все времена, чтоб жизнь не прекратилась. Но с Тингой все сложнее. Она в своем роде идеальная сущность: идеальная женщина, идеальная жена, идеальная мать. Совершенная! Богиня по-вашему! Кстати, та, что в Москве, сейчас спокойно спит в своей кровати с мужем. В эту ночь они зачнут ребенка, мальчика. Зачнет мальчика сегодня и местная богиня, а в праздник Весов его принесут в жертву.

- Ребенка? - изумляюсь я. - В жертву?

- Его, его! - смеется ангел. - Осенью у твоей Тинги тоже умрет сын от воспаления легких. Весь гореть будет и сгорит. Да не только у нее. У всех у них, во все времена. Таков порядок. Это будет великое жертвоприношение! восхищенно шепчет ангел.

Картина настолько безумна и проста в своей жестокости, что я нескоро выползаю из ее ледяной ямы.

- Вот так порядок! - Всё во мне содрогается. - Встали - сели. Пожили умерли. Ясно и просто.

- Ты против порядка? - изумляется слуга системы.

- Против такого? Да! Ничего себе параллели без прямых. Люди тебе что, картошка, а дети - вареная морковь? Это кое-что посложнее!

- Это не мое дело, - равнодушно отворачивается пророк. - Порядок без крови не бывает.

- А беспорядок? - злюсь я. - Ребятишек, как поросят, жарите. Это что?

- А ты думал, вы у себя от насморков мрете? - зло смотрит на меня Льноволосый. - Мол, недоглядели, и ребенок простыл и умер от воспаления легких? Конечно, есть и такие. Но система стоит на простом. На страхе смерти! Смерть как необходимый компонент, чтоб жили.

- А ты сделал из этого театр, - перебиваю я. - Холодный и злой спектакль.

Льноволосый пожимает плечами и отворачивается. А я не отстаю:

- Так вот о каких проблемах ты мне пел, вот где у тебя сбой! Тебе надо ребятишек жарить да народ пугать! Ну уж дудки, сам вари свой мировой борщ, а на меня не рассчитывай! - Я высвобождаю руку и шагаю в черную теплую гущу. Или это не ты придумал, а тот, кто выше? - Я тычу пальцем в небо. А зря!

- Закрой пасть! - сзади шипит ангел. - Иначе я приволоку сюда твою мать, умертвлю и ее прахом забью твою глотку. Ты ничто, - продолжает он. Делай свое дело и не устраивай сцен. Не тебе знать, что такое порядок!

"Гад! - думаю я. - Холодильник! Но сейчас ты у меня затанцуешь".

- Я хочу спросить тебя, ангел, - невинно начинаю я. - Кто есть ты?

- Я? - сбивается с настроя субстанция. - Ты же знаешь - я служитель шестого уровня мировой иерархии.

- Это я уже слышал, - перебиваю я, заглядывая в голубые глаза. А в них ночь, холодная, сырая ночь. - Вот у меня есть тело, мозг, душа. А что есть у тебя? С телом сложно: не то есть, не то нет. Мозг, наверное, имеешь, так как довольно складно мыслишь. А вот душа? Есть ли у тебя Душа, приятель? наивно глядя ему в глаза заканчиваю я. Он молчит и с ненавистью смотрит на меня. - Такой пустяковины - и нет? - не слезаю я. - Миллионы людей в любое время можешь в распыл пустить, и всё без души? Ты что, братец, машина, что ли? Мясорубка!

Он молчит, и во тьме жутко разгораются его глаза. "Включил реостат", понимаю я и пру напролом:

- Только бездушное существо, математическая функция, камень, могло придумать такой дурацкий порядок, где нет ни жалости, ни сострадания. Ты мысль, счастливая только в Логике. Люди для тебя - ингредиенты.

Льноволосый замахивается на меня. Я стою не шелохнувшись и он опускает руку.

- Это не порядок, - выдыхаю я, - а идеальный бардак. - И быстро шагаю в горячую ночь.

- Дурак, - слышу сзади. - Что твоя душа? Блажь! Вечности она не нужна, вечность к ней равнодушна.

- Брешешь! - зло оборачиваюсь я. - Наша вечность не равнодушна. Она из мгновений, как струя из капель, и в каждой - жизнь. А жизнь не равнодушна. В ней нет логики, в ней боль. А боль не бывает скучна.

Я матерюсь и, не разбирая дороги, шагаю - лишь бы уйти. "У, шиншилла драная! - рычу я. - Варежка рыжая! Жаль, в монастыре тебе морду не набили. Спиноза недорезанный. Тоже мне, ночь без рассвета. Да на земле таких, как грязи! Ты им понос, а они тебе рвота. Умники без ума. Дуроломы. А потом изумляются, что их за сволочей держат, и бегут как от чумы. Чума и есть! Рациональная рыжая чума!"

Я вспоминаю о двойниках Тинги, живущих в других временах, и больной юлой верчусь среди сухих кочек. "Что делать? Что предпринять? Думай, Семен, думай! Как разрушить эту сквозную ось, проходящую сквозь века, эту безжалостную кровавую рапиру? Как?"

Большая Черная Мать

Меня куда-то волокут. Хватают за руки, за ноги и раскладывают крестом на земле. Я сопротивляюсь, хриплю, пытаюсь вырваться и слышу хохот. Он заполняет всю землю, небеса. Он долбит дно моей души, оскорбляя ее. "У... насекомое", - рычит кто-то и наклоняется надо мной. Это Льноволосый. Но как он огромен, до самого неба, и что это сверкает у него в руках, какой-то луч. Он двумя руками поднимает его над своей головой и направляет мне в грудь. "Господи, это не луч, - понимаю я. - Это рапира". Стремительно несется к моему сердцу сверкающее острие, а на конце его горит, увеличиваясь, холодная, равнодушная звезда. Это она должна войти в мое сердце, а я думал в детстве, что звезды - это слезы, - ни к селу ни к городу вспоминаю я. От свиста летящего металла закладывает уши, я в ужасе кричу и уворачиваюсь от смертельного жала. Кто-то трясет меня за плечи, трет виски.