Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 157

А дорога текла и текла, то наезженная, широкая, то в ухабах и рытвинах, запущенная, грязная, как старая нищенка. По сторонам ни деревца, ни кустика, то болотина, то волглая щетина худо ухоженных полей. А только что слева зазеленел бор сосновый, справа берёзы шумели, и Никита просил там остановиться, будто бы покормить лошадей – на деле же помиловаться с Алёной. Ремез ухмылялся в бороду, помалкивал: «Ишь ненасытные!». Но вспоминал себя молодым, и насмешка, готовая сорваться с языка, застревала, а Никита слышал:

– Чо, Алёнушка, пристала? Потерпи малость. Во-он у того озерка поужинать будем.

Алёна, робевшая перед Ремезом, пунцовела, становилась ещё привлекательней, что-то лепетала в ответ. Никита думал: «Славный он у меня, братко». Забылись тумаки, которыми в детстве щедро одаривал брат старший, забылись обиды: «Вот взял же в Москву. Мог и не взять. И тогда не видать бы мне Алёны!».

От этих мыслей сердце захолонуло. Никита шваркнул плетью коронника, наддал пристяжным:

– Но! Мёртвые, что ли?

– Не дури! – строго одёрнул Ремез. – Коней запалишь.

С детства в седле, и потому любил и берёг коней, и впадал в ярость, когда подпившие тобольские купчики в масленицу, в троицу или в иной крестовый праздник, показывая удаль, до смерти загоняли коней.

– Куплю другого, – бахвалился, бывало, перед девками удалец, Он два целковых стоит. Тьфу! У меня этих целковых – во! – И, снимая кошель, звенел монетами и тут же падал от кулака Ремеза.

За купчика иной раз заступались дружки или родня, но с Ремезом сладить непросто: родни и друзей у него тоже хватало.

И всё же однажды ему крепко досталось от Фимушкиных братьев. Все семеро удались в отца, матёрые, широкие в кости, задиристые. Ну и богатством кичились: три лабаза на верхнем посаде, пимокатная, кузница, два дощаника да табун лошадей. Ремез что, Ремез в их глазах – голь перекатная. Едино лишь службой кормился; на службе, случалось, по году, а то и более жалованье не платили. Да не богатство девку прельстило.

Углядели братья Фимушкины, что сестра глазеет на статного казака, и он на вечёрках поближе к девке мостится, запретили выходить за ограду. Она и не выходила; Ремез через заплот перескакивал и тихо крался на сенник, таясь от злющих митрофановских кобелей.

Летом в избе душно, хоть и просторна изба. Фимушка спала на сеновале. Раньше до зорьки поднималась, и вдруг просыпать стала. Мать ворчала для вида, потом махнула рукой: «Работниц в доме хватает. Пущай до замужества понежится».

Она и нежилась до самой зари на сильной руке Ремеза. Отец, поднимающийся раным-рано, как-то ходил по ограде, разминая отерпшие плечи, заглядывал в погреба, в стаи, в конюшни, будил сыновей:

– Нечо разлёживаться, гулеваны!

Они кряхтели спросонья, хмурились, но облившись колодезной водою, ели блины с маслом, кашу, и начинали день.

До завтрака Митрофан почему-то задержался в ограде, услыхал, как с сенника донёсся тихий говор.

– Люба моя! Горлинка! – ворковал ласковый и прерывистый басок: целовались.

– Сё-ёмуша! Све-ет! – задыхаясь в объятиях Ремеза, стонала бессовестная девка.

– Фимка! Стерь! Убьююю! – взревел Митрофан и, схватив байстрык, взбежал вверх по лестнице. Размахнуться не мог – тесно и мешал низкий настил из жердей.

– Не ярись, дядя Митрофан! – выламывая разбушевавшемуся купчине руки, уговаривал Ремез. – Лутче отдай мне её в жёны. Слюбились мы.

– Я те слюблюсь, нищеброд! Я те...

– Прости Христа ради, тятенька! – пала на колени Ефимья. Согрешила...

- Ааа! С завязанным подолом поведу по городу! Опоз-зорюю!

- Проведёшь – в Иртыш брошусь, – отвердела голосом Ефимья.

Купчина пнул её в грудь – сомлела. Тогда-то Ремез не утерпел и со всего маху саданул купца в ухо. Тот рухнул.

Взяв Фимушку на руки, Ремез осторожно спустился по лестнице. Но с крыльца, толкая друг друга, сбегали услыхавшие отцовский зов братья.

«Эх! Не успел маленько!» – Ремез положил бесчувственную Ефимью в телегу, схватил кем-то оставленный в ней топор и, страшный, готовый стоять насмерть, прислонился спиной к амбару.

– Не подходи! Раззвалюю!

Братья споткнулись, попятились, но вот старший схватил оглоблю, второй лом, пешню третий... И – началось.

«Кончат!» – обречённо подумал Ремез, отмахиваясь топором. Кто-то задел, но и самому попало.

Митрофан требовал:

– Кобелей на варнака спустите!

Два огромных волкодава стали рвать Ремеза с обеих сторон, норовили вцепиться в горло. Пегому, клацнувшему зубами подле кадыка, Ремез развалил топором череп, другой, чёрный, белолобый, вцепился в ногу. Ремез и его рванул в боковину. И тут же охнул: старший достал оглоблей.

«Токо бы в голову не попали!» – успел подумать Ремез и рухнул, так и не выпустив топор.

– Уби-илиии! Будьте вы прокляты! – истошно завыла очнувшаяся Ефимья. – Молния на вас! Гром небесный! Иро-одыы!

Ремез с трудом приходил в сознание. Осознав себя, удивился, что жив и что больше не бьют, а гудящую голову гладят нежные Фимушкины руки.

Вскочил, и, сбив с ног оторопевших двух братьев, кинулся к калитке. Братья следом, но опоздали.

– Прячься в бане, Фимушка! – крикнул с улицы. – Запрись!

Ефимья услышала, юркнула в баню и накинула крюк раньше, чем братья одумались.

– Отвори! – Митрофан изо всех сил рвал кондовую дверь. Крюк вздрагивал, но не разгибался. – Спалю, блу-удняяя!