Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 159

– Лопнешь, Сёмушка! – хохочет мать, белозубая, баская. Руки её ласковые молоком пахнут. Ах, как они пахли, мамины руки!..

– Не, не лопну. Ей-бо! – возражает Ремез, и получает упредительный шлепок по затылку.

– Не поминай Бога всуе!

Он и не больно-то вспоминал. Но пришлось к слову, побожился. А у староверов божиться неможно.

– Почто?

Вот этого Ремезу никто не мог объяснить. И отчего распри с никонианцами – тоже неясно. Не всё ли едино – щепотью молиться аль фигушкой?

«Кому молиться-то?» – кощунственно, весело вопрошает Ремез. Для него легче осот в поле драть. Хотя тоже нудно: колется вредная трава и затылок печёт. Лучше бы в речке окунуться и плыть, и плыть, барахтаться в мутных и коварных воронках, вырваться из одной, из другой и, доверившись Землерою – так казахи Иртыш зовут, так и Сона его звала, – подчиниться течению. Где-нибудь выбросит на песок.

Скоро! Скоро уж!

Глаз по-прежнему вбирает всё, что встречается на пути, рука мечется белкой, на белом поле бумаги – следы.

Но вот замерла рука, напряглось ухо... Опять звон, и тоже знакомый. Где-то слыховал: может, в Тобольске, а может, в Москве. Скорбный звон!

За крутым поворотом, в низинке, толпа скованных цепями каторжан, словно не могут они жить без одного. И чтоб не заблудились слева и справа, спереди и сзади – верховые казаки.

Гонят людей, как стадо. Откуда их гонят?..

– Да из Москвы, брат, из самой белокаменной.

– Я вологоцкой, – будто и не в кандалах, весело улыбается рябой парень. Видно, судьба ему – не мачеха.

– А куда?

– Проезжай-ко, слышь, проезжай! – орёт казак дюжий, кругломордый. Глаза – щёлки, но и в щёлках злобы, как в пасти цепного пса. А то ненароком и тебя пристегнём.

– Нишкни ты, росомаха! – взорвался Никита, одной рукой прижимая к себе напуганную Алёну, другой указывая на старшего брата, у которого судорогой гневной свело лицо. – Он ведь государем в Тобольск посланный. Я – брат его, знай! – И – нагайкой по сытой морде.

– Так его, – похвалил рябой вологжанин. – А коли в Тобольск, то встретимся, ежели будем живы...

- Встретимся, как же, – наконец одолел гнев Ремез и притянул за ворот охранника. – Понял ты, голубь сизокрылый? Мы с им должны встренуться... Ежели нам что помешает, то с тобой. У нас там шибко не рассусоливают.

Конвойному это известно: в Тобольске бывал. Крутой там народец, перед чинами не робеет и слова не бросает. А этот не из простых, сын боярский.

– Да я чо, я при сём, при этом, – заблеял конвойный. – Я эть человек подневольный. Велят – служу.

– Вот и служи праведно! Судьбою обиженных не обижай, – отпихнув перетрусившего казака, Ремез кинул в толпу каторжан хлеб и мясо. На выручку мордатому и, похоже, старшему в конвое казаку бросились остальные.

– Не лезьте, – остановил он. – Тут люди государевы.

Казаки, давясь бранными словами, отступили, сунув в ножны и без того не скучавшие в дороге сабли.

– А жалко, – смеялся Никита и наконец, одолев страх, улыбнулась Алёна. – А то бы я потешился с вами... Сабля ржавеет.

Ремезы обогнали несчастных, пожелав им благополучно добраться. Те жевали подобранную милостыню, низко кланялись:

– Спаси вас Христос, братцы! Вы первые, кто за людей нас признал. Спаси Христос!

Кони взлетели на угор, пропали из вида кандальники, но долго ещё отдавалась в ушах горькая песня вологжанина:

И верно: солнце ясное, благодатное, которым только что любовался Ремез, которому тайную, жаркую возносил молитву, зашло за облако. Откуда на синем-то, на ясном небушке вдруг зачернелось мутное облако?

Вон и Тобольск засиял золотыми маковками. И ветер встретил, родной и тёплый. Батюшко, родной ты мой!

Но что это? Огонь в синеву плещет! Пожа-аарр! И не один. Паромщик на том берегу. Наверно, все на пожаре, не дозовёшься. Ремез ринулся вдоль берега, кинул на воду старенькую лодчонку. Отплыл – спохватился: челнок-то был без весёл.

– Никита! Оглоблю мне отстегни!

Никита две отстегнул и по воде догнал, прыгнул в лодку.

– Жди здесь, – прокричал издали Алёне. – Я скоро!

В спешке не углядели – днище-то дыровато, и на самой середине реки утлая посудина, как нырок, ушла под воду. Бросились вплавь, и на пожар примчались мокрые. Горел дом Митрофанов, родимый Фимушкин дом!

Строги