Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 160

нравы в семье староверов, но что-то не ладится в ней: Ефимья замуж вышла не девкой, сын младший, Кирька, прячась от отца всё на том же сеновале, вкрадче смолит табун-траву. Задремал, искра в сено упала и – началось. Кирька сам едва уцелел. Метнулся минуя лестничные ступеньки, за ним следом – ласка, точно так же, с сеновала наземь, потом обратно. На сеновале-то семеро щенят в гнезде осталось. Только троих и успела вытащить. С четвёртым через ревущее пламя пробиться не смогла.

Соседи передавали вёдрами воду, от Иртыша, где каланча, скакали пожарные. Но пламя лютовало, пожирая дом и постройки. Из амбаров выбросили зерно, мясо, муку и мягкую рухлядь, из дома – добро, нажитое за многие годы. Про золотишко в тайнике Митрофан в горячке забыл. Теперь, сворачивая ломом конёк на крыше, тревожно думал: «Завалит – место забуду!».

Кто-то рядом, матёрый и сильный, рвал гвоздодёром шпили, крушил стропила. «Семён!» – узнал зятя Митрофан и не ко времени попенял:

– Славной зятёк! Старших не почитает!..

– После, тятенька, после!

– Сёмушка! – услыхал Ремез радостный возглас. Узнал даже в шуме, в грохоте, улыбнулся жене, прибежавшей с ведром, пламя, словно приветствуя земляка, лизнуло в щёку. Ремез выругался, зло хлестнул по охлупню ломом. Не переломил – лесина надёжная. К нему на помощь подскочило с десяток мужиков, и тесть, и Никита. Сорвали и охлупень, и стропила, и крышу свалили наземь.

– Семён! Здорово! – крикнул кто-то. Ремез оглянулся – Гаврила Тютин, тоже опалённый, чумазый. На левой щеке волдыри, борода в клочьях и пепельно-рыжих подпалинах. – Я от тебя... сгорели твои хоромы. Не удалось отстоять.

Ефимья обмякла, подогнулись ставшие кудельными ноги. Ремез вскинул её на руки, понёсся вдоль улицы...

Опоздал. Приехал на собственное пепелище. Очнувшись, Ефимья заплакала. Охали, соболезнуя, соседи, знакомые. А в знакомцах у Ремезов ходил весь город. Да что уж теперь? Ничем не поможешь. Был дом, остался горелый запах да слабые всплески огня на раскатанных брёвнах.

– Ничо, Фимушка, новый, во сто раз лутче этого отгрохаем. Руки-то есть. Верно, братко?

– Но! Руки наши – не крюки, – беззаботно тряхнул кудрями Никита и стал пробиваться сквозь толпу к Алёне, застенчиво стоявшей в сторонке.

– Ты как переправилась?

– А как-от мужик мохнатый в лодке своей перевёз.

Никита набычился, стал озираться по сторонам, ища «мохнатого».

– Покажь того мужика!

– Вон он, – оглядев толпу, указала Алёна. – Долгой такой.

«Василко Турчин», – признал Никита верхнепосадского дворянина, с которым каждый год сходились в маслёнку на кулачках.

– Сёдня и начнём, – решил Ремез, прикидывая, кого бы позвать в помочи. Ближним был Тютин. – Не подсобишь, Гаврила?

– Не обижайся, Семён! Не токмо помогу – созову полгорода.

– И нас, и нас зови, Ульяныч! – многие раздались голоса. Ремеза соседи любили. Крут был, но отходчив, и ближнему последнюю рубаху свою отдавал, увидев его в нужде.

– Тогда так. – Ремез почувствовал вдруг жаркую влагу на глазах. – Тогда так, Гаврила: возьми мужиков и рубите брёвна. Мы разберём тут гибель-то эту, расчистим, плахи пилить примемся.

– Брёвна готовые есть на моей лесопилке. Да и плахи найдутся, – вмешался тесть, в час беды забывший былые обиды.

– Благодарствую, тятенька, – свёл глухариные брови Ремез. Тоже был с норовом. – Токо мы не нищеброды. Милостыней не кормимся.

– Сёмушка... – потянувшись к нему, проговорила Ефимья. Но взгляд мужа был так жёстко-холоден, что она тотчас метнулась обратно.

– Не кобенься, зятёк, – усмехнулся Митрофан, давно оценивший нрав и гордость зятя. – Не подаю, а дарю внукам своим и дочери...

Ремез злился ещё на судьбу ль, без крова его оставившую, на бедность свою иль на ухмылку тестя, злился и отмахивался, а дружки и соседи – видел и понимал – молча его упрямство осуждали.

С горы подкатила воеводская двуколка. Нервным жеребцом правил сам воевода, часто совершавший неожиданные поступки, удивлявшие тоболян. Он был своенравен, но не заносчив. Звали захаживал на именины, на крестины к простым людям, многих в городе знал по именам, останавливал на улице, беседовал о житье-бытье. Иной раз сам подносил чарку водки.

– Чо, богомаз? – оглядев пепелище, спросил как будто сочувственно. – Одарили тебя святые? Может, не тем рисуешь?

Князь знал о давней проделке Ремеза: на одной из икон, заказанной Абалакским монастырём, иконник вывел вместо богородицы свою Фимушку. Владыка работу его расхваливал, но какой-то ушлый инок углядел: «Непорочная-то, кажись, с бабы его писана... А та баба сказывают, до свадьбы распечатана...».

Ремеза чуть под розги не бросили, но сам же воевода, не ладивший с преосвященным, всё же заступился.

И вот «святая» его Фимушка стоит на брёвнышке, в затылок ему дышит.

– Ничто, приютимся покамест в бане, да и шалашик можно поставить. Мы те, Сёмушка, мешать не станем, – шептала, сулила Ефимья, боясь вновь рассердить мужа.

Да ведь и раньше-то и впрямь ему не мешала, никто не мешал, когда Ремез запирался в чертёжне. Разве что соку брусничного перед дверьми поставит – ночью, днём – хлеба краюху, мяса да молока. Молоко не раз прокисало, а сок опрокидывался, когда, наработавшись, выходил из чертёжни.

Поглядывала частенько – поставив на завалинку чурку, взобравшись на неё, прилипала к окну, не дышала, словно он мог услышать и разгневаться. Тяжёлая рука с кистью (или резцом) устало лежит на колене. Штанина от красок пёстрая, как сорочье яйцо.

«О чём думаешь, Сёмушка?.. Неужто о той узкоглазой казашке? «Сона! Сона!» – во сне бормотал. Неужто по сю пору в сердце носишь?.. Забудь её,