Александр Солженицын - Знают истину танки ! Страница 16

А дальше, за проломом — разбросанные огоньки поселка. Оттуда, издали, иногда прожектор быстро прошарит по земле, ослепит и погаснет.

Мы успели разглядеть, что здесь — Федотов и Мантров.

Они долго молчат. Вздох:

— Да, Володька… Думали университет вместе кончать, а кончим вместе — жизнь… Вот попали в заваруху…

Молчат.

— Здорово все-таки Гай сказал. Никогда, у нас не было выбора, Витька. Не выбирали мы, где родиться. А родясь — не могли не думать. А за то нас схватили — и опять-таки не могли мы не бороться. И за это теперь умрем…

Пауза.

…Утешимся только тем, что сколько мир стоит, лучшие никогда не выживают, они всегда умирают раньше. Во всей истории так. И на войне так. И в лагере.

— Ну, не согласен. Выживают всегда — умные.

— Так, может быть, умные — не лучшие?..

Молчат.

— А вообрази, если б тебя сейчас выпустили и Ауру тоже, — ведь ты б на ней не женился.

— Почему ты думаешь?

— Вас просто телячий восторг соединил. А ведь она — чужой человек: католичка, литовка.

— А та, которая нас всех сюда заложила, была комсомолка и русская.

Молчат.

— Слушай, Вовка. Последняя, может быть, ночь. Пойди уж к ней.

— Как же ты останешься один?

— Ну, на часок.

— Н-н-нет…

— Если я тебя отпускаю?

— Не соблазняй.

Пауза.

— Ну, тогда иначе. Пойди разбуди Генку, мы постоим с ним. А потом приходи с Аурой вместе — и вы постоите.

— Так — давай!

— Вали!

И Володя уходит в нашу сторону.

стихают его шаги.

Мантров некоторое время неподвижен. Ждет. И вдруг…

настороженная музыка. Что случилось??

быстро идет

в пролом!

И мы за ним!

Мы плохо видим его в темноте, у земли. Он крадется, он бежит! Легкий топот его и срывчивое дыхание. Пугающе-громко из темноты взвод затвора и:

— Стой! Кто идет?!

Мантров задыхается:

— Не стреляйте! Я к вам! Не стреляйте!

Луч фонарика оттуда ему в лицо. И теперь видим, как он поднял руки:

— Не стреляйте! Я — добровольно!

Группа военных в полушубках. Один выступил, слегка обыскал Мантрова при боковом свете фонарика.

— Взять руки назад! Марш!

Увели вглубь, сквозь них. Фонарик, перед тем как погаснуть, косо скользнул по плакату:

КТО НЕ С БАНДИТАМИ…

Темно.

Вдруг — яркий свет. Просторная комната. Портреты Ленина и Сталина. Десятка полтора офицеров — за длинным столом и кто где попало. Золотые и серебряные погоны. Широкие. И узкие судейские. Подполковники, полковники. Военного вида и чиновного.

Начальство лагеря — Чередниченко, Бекеч, оперативники — сбились в сторону, они тут ничтожны.

Яснолицый высоколобый подполковник с тремя орденами стоит посреди комнаты прочно, властно (портрет беспощадного Сталина пришелся сзади него) и как бы рубит указательным пальцем:

— Так. Обстановка в лагере, настроение, планы, организационная структура, — это все ясно. Благоразумие Евдокимова — учтем по вашему свидетельству. Непримиримость других членов штаба — тоже. Но это не все!

БЫСТРЫЙ ОБОРОТ ОБЪЕКТИВА ВКРУГ КОМНАТЫ, И ОН ПОКАЧНУЛСЯ

ПРИ ЭТОМ.

Мантров — бледный, у стены. Рядом стул, но он не сидит. Языком пробивает сухие губы. Близ него на стене — военная таблица со штыковыми приемами.

Тот же голос:

…Ведь вы были уважаемым бригадиром! Вы жили в самой этой каше и не могли не знать: кто резал людей? Кто посылал резать? Кто писал листовки? Кто руководил штурмом лагерной тюрьмы? Кто им выдал инструмент с хоздвора?

Обезумело смотрит Мантров. Таких несколько минут на жизнь, и можно потерять разум.

Голос все громче, до крика:

…А уж о собственной бригаде вы расскажете нам все! — все! О каждом! Мне подсказывают, у вас есть дружок и одноделец Федотов — вот он нас очень интересует!

Мантрову — невыносимо. Его как штыком пригвоздили к стене.

Он бьется и кричит:

— Я не для этого к вам пришел! Я пришел потому… что я не одобрял восстания! Я не хотел умирать! Я хочу отбывать срок! Но я не обязан быть предателем! Я — не предатель!..

И — упал на стул. Заплакал.

В кадр вступил яснолицый подполковник:

— Ни-кто не смеет назвать вас предателем! Но помочь правосудию вам придется.

МЕДЛЕННЫЙ ПОВОРОТ. ОБЪЕКТИВ ПРОПЛЫВАЕТ

по офицерским лицам. Они застыло смотрят на нас. Они уже победили! Серебро и золото! Изваянные самодовольства! Великое государство! Держава полумира! Кто — дерзнул?!

Срывающийся плач Мантрова.

ЗАТЕМНЕНИЕ. ЭКРАН СОХРАНЯЕТСЯ ТЁМНЫМ,

а уже нарастающе, согласно гудят танки.

ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ, ЧУТЬ СВЕРХУ

в пасмурном рассвете мы видим дюжину боевых прославленных Т-34.

Мы застаем их в тот момент, когда из каждого люка еще высунуто по последней голове в черном шлеме. Танкисты — стальные герои с плакатов. Они не движутся. Они будто даже не команды ждут, а прислушиваются, как сквозь гудение танковых моторов мощный хор мужских голосов поет им напутствие:

ВСТАВАЙ, СТРАНА ОГРОМНАЯ! ВСТАВАЙ НА СМЕРТНЫЙ БОЙ С ФАШИСТСКОЙ СИЛОЙ ТЕМНОЮ, С ПРОКЛЯТОЮ ОРДОЙ!

И — разом все прячутся, закрывая люки. Громче танковый рев.

Танки — пошли!

МЫ ОТБЕГАЕМ

внизу по земле перед ними. Пошли!.. Пошли!.. Пошли на нас!.. Трясется земля вокруг нас!

Красный всплеск из пушечного дула!.. Еще!

Оглушающий выстрел! Второй!

Развалены лагерные ворота! (Мы видим из зоны.) Летят обломки!

В оркестре — мелодия карателей.

Великолепная атака танков! Головной вырывается вперед и въезжает в разбитые ворота, расчищая путь от остатков баррикады. От нее отбегает сторожевое охранение.

Около нас — крики:

— Давят!..

Танки!..

Спасайся!..

Спокойно!

КАК БЫ НАИСКОСОК

мы видим слева вдали первые танки и пустую линейку от нас к ним, — а справа крупно входит в экран голова Гедговда. Он одобряюще улыбается нам:

— Господа, не волнуйтесь! Ничего плохого не может быть! Ведь они же не звери!

И он проходит мимо нас, наискосок, навстречу первому танку смешной длинный худой Бакалавр.

Рев танков, трясенье земли.

Хор в небе:

ПУСТЬ ЯРОСТЬ БЛАГОРОДНАЯ ВСКИПАЕТ, КАК ВОЛНА!

Гедговд идет по краю линейки, едва уступая танку дорогу, — и сбоку, движеньями рук, уговаривают его остановиться.

Танк резко виляет, сбивает Гедговда и, переехав его одной гусеницей, мчится на нас…

ИДЁТ ВОЙНА НАРОДНАЯ

проносится через экран мимо нас…

СВЯЩЕННАЯ ВОЙНА!

Мимо трупа Гедговда несется второй танк, а сбоку сзади из щели высовывается рука.

Крупно.

Это Гай! Из щели бросает бутылку

в прошедший мимо танк, под башню! Разбилась бутылка, но не горит. Уходит танк!

А сзади — третий! Мимо Гая! Теперь Гай весь вылез из щели, стал на колено,

С НИМ РЯДОМ И МЫ У ЗЕМЛИ

и в остервенелом азарте боя бросает вторую, третью бутылку

в уходящий танк! Разлился огонь по броне! Запылал танк, уходя из кадра!

Но — грохот танка с другой стороны! Дрожит земля! Это — сзади следующий! Гай обернулся — поздно!..

Давят Гая у самой щели, и потом грохочут над нами гусеницы!

Около нас — месиво трупа Гая. Голова запрокинулась в нашу сторону — почти уцелевшее лицо с тем же азартом боя.

Музыка карателей и гибнущих!

И еще один танк мимо нас!

И еще один!..

И еще!..

И бегут за танками солдаты-краснопогонники мимо нас, выставив автоматы,

волнами,

волнами… Кто ближе к нам, у тех видим только сапоги.

И дальше все время — рев, лязг, стрельба. Хор:

ДАДИМ ОТПОР ДУШИТЕЛЯМ

БЕЖИМ И МЫ, ОБГОНЯЯ АВТОМАТЧИКОВ,

БОЯСЬ ОПОЗДАТЬ, ОПОЗДАТЬ.

Теперь мы лучше видим их лица, челюсти стиснутые.

ВСЕХ ПЛАМЕННЫХ ИДЕЙ!

Мы обогнали их. Теперь — вслед за танками, между бараками,

И ТУТ ОСТАНОВИЛИСЬ, И ОГЛЯДЫВАЕМ ВОКРУГ, И ОГЛЯДЫВАЕМ ВОКРУГ

бессмысленное, беспорядочное убегание зэков — мужчин и женщин, в черном лагерном.

РАЗБОЙНИКАМ, ГРАБИТЕЛЯМ

Их секут из пулеметов и устилают ими просторный лагерный двор. Падают кучами, по нескольку вместе, друг на друга вперекрест.

МУЧИТЕЛЯМ ЛЮДЕЙ!!!

И отдельно падают.

Вот танк утюжит впритирку к долгой стене барака.

Стальным боком своим он сдирает штукатурку, рвет дранку, сдвигает оконные косяки — и стекла сыпятся из окон, звенят, но никто не высовывается в решетки окон. Там — вагонки с жалкими арестантскими постелями и черная пустота.

Бегут два автоматчика вслед танкам и стреляют то в окна, то просто в стены барака.

Даже не их, а дула их видим перед собой, как будто сами бежим с автоматами.

Опять окно. Сквозь решетку пробивается лицо растрепанной безумной женщины. Она кричит нам:

— Хай бы вы пропалы, каты скаженные!

Наша короткая очередь — и она готова. Припала к решетке, руки свешиваются наружу.