Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 164

Недодумал Тютин – подоспел ужин, и все облегчённо вздохнули. Ремез оглядел хоромы. Ещё денёк, от силы два и – можно вселяться. Печку Гаврила завтра к полудню выведет, пустит первый дымок. И можно справлять влазины.

Расправив усталые спины, мужики потянулись в ограду мыть руки. Арестантов в тюрьму погнали, но Алёна с Митрофановной натолкали им всякой снеди. Шли в гору медленно, позвякивая кандалами, жевали мясо, рыбу, прикусывая пухлыми ремезовскими калачами. Перед острогом шли вполшага.

– Не насест – поспеем, – советовал неунывающий Филька.

Прямской взвоз размыло дождями. Дорога в гору вела ухабистая. Пригладить бы её, но у Тобольска будто и хозяина нет. Грязь, пожары, особенно в татарской слободе, ночные разбои. А ведь третий год Стольный град Сибири! Со всех сторон послы сюда едут, тянутся отовсюду торговые обозы. На базаре разноязычный гвалт, но, тем не менее, все понимают друг друга. Китайцы, персы, а более всего своих – русичей, татар, узкоглазых северных народцев. И все гомонят, бьют по рукам, рядятся, блюдя свою выгоду. Неужто и в Москве так же? Там, поди, больше порядка. Как же, всем городам город. Побывать бы!

Но Ремез стал на дороге. Вечно он, Ремез, баловень судьбы. Гаврила впал в крайность: Ремез никогда баловнем не был. Один лишь талант, талант и воловье упорство выделяли его из сонма простых смертных. Ну, может, глаз ещё... Глаз у него особенный, по-особому зоркий.

Тащится Гаврила в свой убогий домишко, а Ремез, наверно, сел за карту, именуемую чертежом Сибири. Он часто ездит в дальние походы, больше знает о дальних народах, чужих местах и обычаях, встречается с сотнями людей, пытает их, записывает «скаски». Давно уж рвётся проехать из края в край всю Сибирь, да не пускает воевода. То одну заботу взвалит на плечи, то другую. И не сказать, что они слишком тяготят Ремеза. За всё берётся весело и совершает как бы играючи. У Гаврилы так не выходит, хоть и он не чурается никакого дела. А дел-то шибко звонких и нет...

...И – вдру-уг жаром обдало грудь, голова закружилась сладко. Увидел лебедя своего, храм Софийский, гордо и величаво взлетевший на высокую гору. Откуда ни посмотри – отовсюду он виден и душу греет, и глаз радует! Белый-белый, синий да золотой... Чууудо! Экое чудо! Неужели они с Герасимом его сотворили?

А ведь было, бы-ыло! Молодость была, неуёмные силы бурлили, и думалось – это навечно. Сил поубавилось. Герасима нет. Но храм сияет!

Гаврила почти бегом взбежал на гору, тронул прохладные тонкой замысловатой насечки двери, погладил белый родной камень.

«Моя! Лебёдка моя!»

Храм отозвался грустным – изнутри – пением, словно пенял своему родителю, давно не проведавшему дитя.

«Прости меня! Прости Христа ради! Издёргался я... испечалился. В сомнениях извёлся, в зависти. К тебе ж с чистыми помыслами приходить надобно. Прости!»

И хор во храме радостно взмыл, восславив творца – земного или небесного? Не всё ли равно? Творец всякий достоин доброго слова.

«Сей храм строили мы, Гаврила Тютин да Герасим Шарыпин...»

Пустив первый дымок, стали качать Гаврилу, потом принялись за хозяина. Нарядный, светлый дом получился. Благослови Бог помощников!

Все радовались, даже каторжане, которым предстояло жить в ином, в скорбном доме. Сердитый казак, из конвойных, Егорка Окунь, и тот раздобрился, выкосил всю крапиву вокруг.

– Не боисся, что убегу? – подкожничал Филька.

– Пуля догонит, – успокоил Егор, хакая при каждом взмахе. Косил умело, видно, с малых лет приучен к литовке.

– Ну коли так, погожу.

Никита меж тем поднёс Фильке ковш медовухи. Половину каторжанин отпил и передал товарищу с разрубленной щекой. Высок, плечист был этот суровый каторжанин, на слова скуп. Никите он сразу пришёлся по сердцу!

– Мало поди?

Каторжанин дёрнул изрубленной щекой.

– Лишь бы кишки смазать.

– Пей, я ишо принесу.

И принёс. Тем паче, что Митрофан велел выбить днища из трёх бочек.

– Надо бы всем поднести, – сказал Никита, видя, с какой горькой завистью смотрят каторжные на двух своих товарищей.

– Делай, – кивнул Митрофан, и вот пошли по кругу Фимушка и Алёна, с поклоном угощая в первую голову охранников.

Как тут удержишься от соблазна? Пьют казаки, покрякивают. И каторжане из тех же бочек пьют, ковши им подносят сыновья Митрофановы, Никита, Семён, Гаврила и сам Митрофан.

Что ж, все без оглядки работали! И ковш медовухи перед обедом в самый раз. Обед царский: уха стерляжья, гуси и утки с кашей, пироги пряжёные и с рыбой, кисели из ягод сибирских, сами ягоды, напоследок – чай, напиток никем, кроме хозяев, не виданный, ароматный, китайский... Перед ухой и перед кашей, под пироги тож Митрофан велел поднести анисовой водки.

После обеда Ремез низко поклонился всем трудникам, каторжанам дал по алтыну, как велел Митрофан. У самого денег не водилось. Да и цены им не знал. Отпустил мучеников в узилище и долго глядел им вслед.

Каторжане уходили, оглядываясь. Трое плакали, растроганные добротой человеческой, от которой в неволе отвыкли. Громче всех рыдал молодой рязанский парнишка, когда-то служивший кучером у старой похотливой барыни. Не захотел в её постель, потому что любил дворовую девку, – угодил