Варлам Шаламов - Очерки преступного мира Страница 17

В чем тут правда, в чем тут дело? Дело тут в холодном, строгом и подлом расчете блатарей. А правда в том, что единственным защитником заключенного в лагере (и вора в том числе) является врач. Не начальник, не штатный КВЧ культработник, а только врач оказывает повседневную и реальную помощь арестанту. Врач может положить в больницу. Врач может дать отдохнуть день-другой - это очень важное дело. Врач может отправить куда-либо в другое место или не отправить - при всяком таком передвижении требуется санкция врача. Врач может направить на легкую работу, снизить "трудовую категорию" - в этой важнейшей жизненной области врач почти вовсе бесконтролен, и уж во всяком случае не местный начальник ему судья. Врач следит за питанием заключенных, и если не принимает сам участия в разбазаривании этого питания, то очень хорошо. Он может выписать паек получше. Велики права и обязанности врача. И как бы ни был плох врач - все равно именно он - моральная сила в лагере. Иметь влияние на врача - это гораздо важнее, чем держать "на крючке" начальника или подкупать работника КВЧ. Врачей подкупают очень умело, запугивают осторожно, им, вероятно, возвращают и краденые вещи. Впрочем, живых примеров этому нет. Скорее на лагерных врачах - не исключая и вольнонаемных - можно видеть даренные ворами костюмы или хорошие "шкары". Блатной мир в хороших отношениях с врачом до тех пор, пока врач (или другой медработник) выполняет все требования этой наглой банды, требования, растущие по мере того, как врач все глубже запутывается в своих, казалось бы, невинных связях с блатарями. А ведь больные люди, измученные старики должны умирать на нарах, потому что их места в больнице занимают здоровые отдыхающие блатари. И если врач отказывается выполнять требования уголовщины, с ним поступают вовсе не как с представителем Красного Креста. Молодой москвич, приисковый врач Суровой отказался категорически выполнить требования блатных об отправке в центральную больницу на отдых трех блатарей. На следующий вечер он был убит во время приема пятьдесят две ножевых раны насчитал на его трупе патологоанатом. Пожилой врач - женщина Шицель на женском прииске отказалась дать освобождение от работы какой-то блатарке. На следующий день врачиха была зарублена топором. Собственная санитарка санчасти привела приговор в исполнение. Суровой был молод, честен и горяч. Когда его убили, на его должность был назначен доктор Крапивницкий - опытный начальник санчастей штрафных приисков, вольнонаемный врач, видавший виды.

Доктор Крапивницкий просто объявил, что лечить не будет, не будет и осматривать. Необходимые медикаменты будут выдаваться ежедневно через бойцов охраны. Зона наглухо запирается, и выпускать из нее будут только мертвых. Еще два с лишним года после назначения на этот прииск доктор Крапивницкий продолжал там находиться в полном здравии.

Закрытая зона, окруженная пулеметами, отрезанная от всего остального мира, жила своей собственной страшной жизнью. Мрачная фантазия уголовников соорудила здесь среди бела дня форменные суды, с заседаниями, с обвинительными речами и свидетельскими показаниями. Посреди лагеря воры, сломав нары, воздвигли виселицу и на этой виселице повесили двоих "разоблаченных" "сук". Все это делалось не ночью, а белым днем, на глазах начальства.

Другая зона этого прииска считалась рабочей. Оттуда воры пониже чином ходили на работу. Прииск этот после размещения там уголовщины потерял, конечно, свое производственное значение. Влияние соседней, нерабочей зоны чувствовалось там всегда. Именно из рабочих бараков в больницу был привезен старик - бытовичок, не уголовник. Он, как рассказывали приехавшие с ним блатари, "непочтительно разговаривал с Васечкой!".

"Васечка" был молодой блатарь из потомственных воров, стало быть, из вожаков. Старик был вдвое старше этого "Васечки".

Обиженный тоном старика ("еще огрызается"), Васечка велел достать кусок бикфордова шнура с капсюлем. Капсюль вложили в ладони старика, связали обе его кисти друг с другом - протестовать он не посмел - и подожгли шнур. У старика были оторваны обе кисти. Так дорого обошелся ему непочтительный разговор с "Васечкой".

"Сучья" война продолжалась. Само собой случилось то, чего некоторые умные и опытные начальники боялись больше всего. Поднаторев в кровавых расправах - а смертной казни не было в те времена для лагерных убийц,- и "суки", и блатные стали применять ножи по любому поводу, вовсе не имеющему отношения к "сучьей" войне.

Показалось, что повар налил супу мало или жидко,- повару в бок запускается кинжал, и повар отдает богу душу.

Врач не освободил от работы - и врачу на шею заматывают полотенце и душат его...

Заведующий хирургическим отделением центральной больницы укорил видного блатаря в том, что воры убивают врачей и забыли о Красном Кресте. Как, дескать, земля не расступится под их ногами? Блатарям чрезвычайно импонирует обращение к ним начальства по таким... "теоретическим вопросам". Блатарь ответил, ломаясь и выворачивая слова с непередаваемым блатарским акцентом:

"Закон зизни, доктор. Разные бывают полозения. В одном слуцае - так, а в другом - соверсенно инаце. Зизнь меняется".

Наш блатарь был неплохим диалектиком. Это был обозленный блатарь. Случилось так, что, находясь в изоляторе и желая попасть в больницу, он засыпал себе глаза истертым в порошок чернильным карандашом. Выпустить-то его из изолятора выпустили, но квалифицированную врачебную помощь он получил слишком поздно - он ослеп навеки.

Но слепота не мешала ему участвовать в обсуждении всех вопросов блатной жизни, давать советы, выносить авторитетные и обязательные суждения. Как сэр Виллиамс из "Рокамболя", слепой блатарь по-прежнему жил полной преступной жизнью. В расследованиях по "сучьим" делам достаточно было его обвинительного вердикта.

Спокон веку в блатном мире "сукой" назывался изменник воровскому делу, вор, передавшийся на сторону уголовного розыска. В "сучьей" войне дело шло о другом - о новом воровском законе. Все же за рыцарями нового ордена укрепилось оскорбительное название "сук".

У лагерного начальства (кроме первых месяцев этой "сучьей" войны) "суки" не пользовались любовью. Начальство предпочитало иметь дело с блатарями старого покроя, которые были понятней, проще.

"Сучья" война отвечала темной и сильной воровской потребности сладострастного убийства, утолению жажды крови. "Сучья" война была слепком с событий, свидетелями которых блатари были ряд лет. Эпизоды настоящей войны отразились, как в кривом зеркале, в событиях уголовной жизни. Захватывающая дух реальность кровавых событий чрезвычайно увлекала вожаков. Даже простая карманная кража ценой в три месяца тюрьмы или квартирный "скок" совершаются при неком "творческом подъеме". Им сопутствует ни с чем не сравнимое, как говорят блатари, духовное напряжение высшего порядка, благодетельная вибрация нервов, когда вор чувствует, что он - живет.

Во сколько же раз острее, садистически острее ощущение убийства, пролитой крови; то, что противник - такой же вор,- еще усиливает остроту переживаний. Присущее блатному миру чувство театральности находит выход в этом огромном многолетнем кровавом спектакле. Здесь всё - настоящее и всё - игра, страшная, смертельная игра. Как у Гейне: "Мясом будет точно мясо, Кровью будет кровь людская".

Блатари играют, подражая политике и войне. Блатные вожаки оккупировали города, высылали отряды разведки, перерезали коммуникации противника, осуждали и вешали изменников. Все было и реальностью, и игрой, кровавой игрой.

История уголовщины, насчитывающая много тысячелетий, знает много примеров кровавой борьбы бандитских шаек между собой - за зоны грабежа, за господство в преступном мире. Однако многие особенности "сучьей" войны делают ее событием, единственным в своем роде.

1959

АПОЛЛОН СРЕДИ БЛАТНЫХ

Блатари не любят стихов. Стихам нечего делать в этом чересчур реальном мире. Каким сокровенным потребностям, эстетическим запросам воровской души должна отвечать поэзия? Какие требования блатарей должна поэзия удовлетворять? Кое-что об этом знал Есенин, многое угадал. Однако даже самые грамотные блатари чуждаются стихов - чтение рифмованных строк кажется им стыдной забавой, дурачеством, которое обидно своей непонятностью. Пушкин и Лермонтов излишне сложные поэты для любого человека, впервые в жизни встречающегося со стихами. Пушкин и Лермонтов требуют определенной подготовки, определенного эстетического уровня. Приобщать к поэзии Пушкиным нельзя, как нельзя и Лермонтовым, Тютчевым, Баратынским. Однако в русской классической поэзии есть два автора, чьи стихи эстетически действуют на неподготовленного слушателя, и воспитание любви к поэзии, понимание поэзии надо начинать именно с этих авторов. Это, конечно, Некрасов и особенно Алексей Толстой. "Василий Шибанов" и "Железная дорога" - самые "надежные" стихотворения в этом смысле. Проверено это мной многократно. Но ни "Железная дорога", ни "Василий Шибанов" не производили на блатарей никакого впечатления. Было видно, что они следят лишь за фабулой вещи, предпочли бы прозаический ее пересказ или хоть "Князя Серебряного" А. К. Толстого. Точно так же беллетристическое описание пейзажа в любом читанном вслух романе ничего не говорило душе слушателей-блатарей, и было видно желание дождаться поскорей описания действия, движения, на худой конец, диалога.