Захар Прилепин - Санькя Страница 18

«Мать этот кашель спугнул с ее тоски черной…» — догадался Саша.

— Не надо, — ответил он на вопрос.

— Нет, надо, — сказал слабо Безлетов. — Не могу больше, — выдохнул он.

Мать неловко засуетилась с сумкой, не зная, куда ее поставить.

— Ставь на гроб, ладно, — сказал Саша. — Не обидится отец.

Саша присел у гроба и стал пускать слюну.

«Сейчас вырвет…» — подумал он отстраненно. Встал.

Руки мелко дрожали. Слезы на глазах стали намерзать.

Саша прикурил и увидел при свете зажигалки, что Безлетов бледен.

«А если у него сердчеко шалит?…» Мать тоже приметила.

— Алексей Константинович! Может, вам таблетку? Безлетов слабо замотал головой.

Мать дала ему какой-то бутерброд, он стал вяло жевать.

— Чай остыл, наверное… — мать достала термос.

— Холодный, да, — подтвердила она, плеснув себе. — Будете? — спросила у Безлетова.

— Может, у тебя что погорячей есть? — спросил Саша, с отвращением затягиваясь сигаретой.

— Остыл же, говорю… — не поняла поначалу мать. — А, есть, кажется. Да… Водка. Водку будете?

— Будем-будем… — сказал Саша хмуро и забрал бутылку. — Дай нож.

Легко стукнул о гроб открытой бутылкой, чокаясь. Выпил прямо из горла. Налил Безлетову в стакан. Тот отпил половину, закашлялся. Остатки выплеснул.

Стало еще тошнее и холодней.

Взялись за холодную веревку, как неживые.

«Тяжело как, господи…» — неожиданно признался себе Саша и чуть не заплакал.

Ползли, как дурные, еще, наверное, минуть семь, и снова стали.

— Сил нет… — сказал Саша вслух. Оглянулся и понял, что они ушли метров на тридцать, не больше, от того места, где только что пили водку.

— Мы замерзнем здесь… — сказал Безлетов тихо. — Надо в деревню идти.

— А то околеем, — повторил он и смолк, сипло дыша. В горле его клекотало, но даже раскашляться сил у него уже не оставалось.

— Надо бы костер развести, — прошептал Саша. Его потряхивало совсем нехорошо. Он присел, взял в ладонь снега, поднес к губам, но не решился положить белое, хрусткое и холодное в рот.

Мать дрожала. Она присела на гроб, опустила голову.

— Мам, с сердцем плохо? — спросил Саша. Она остановила его рукой. Посидела минутку.

— Саш, достань… — она не договорила. Раскрыла рот, дышала часто.

— Мам? — снова осторожно спросил Саша.

Она молчала еще минуту. Сын стоял рядом, ненавидя себя, снег, синь, сумрак.

Но по дыханью матери Саша почувствовал, что ей стало на малую толику легче.

— Положите сейчас меня вместе с отцом… — сказала она ожившим немного голосом.

Слабыми руками поворошив сумку, достала таблетку, кинула в рот, зацепила снега, закусила, сглотнула тяжело.

Никто уже не мог разговаривать.

Все уселись на гроб и сидели спина к спине. Мать — недвижно, Саша — потряхивая головой. Безлетова сильно трясло.

На небе появилось несколько звезд, совсем крохотных.

Саша неожиданно понял выражение «колючие звезды». Откуда-то выбрело это понимание, но разжевать его, изъяснить внутри себя Саша не смог, ни воли не хватило, ни желания.

Холод последние силы подъедал. Захотелось спать… свернуться калачиком на гробе…

Безлетов сполз с гроба, встал на четвереньки. Его вырвало. Он долго отплевывался.

Мать тихо завыла.

— Давайте сдохнем все здесь, — сказал Саша. Безлетов долго стоял на четвереньках, покачиваясь, потом сел прямо на снег.

Саша достал зажигалку, посветил часы. Два часа ночи. Они шли больше десяти часов. Кто бы мог подумать…

Ну ладно, не шли. Последние часа полтора вот на этих ста метрах провели, ковыряясь в снегу…

— Кто в деревню пойдет? — спросил Саша.

— Ты, Сань, — сказала мать. — Мы тут костер попробуем развести. Или лучше вместе идите. Я посторожу.

— А то украдут… — прошептал Саша.

Оставить мать он не мог. Не идти не мог. Отправить одного Безлетова тоже не мог.

«Как все глупо, Господи!» — хотелось заорать.

«Я все перепутал. Все перепутал. А где? В каком месте я ошибся?»

— Саш…

— Чего, мам? Я пойду сейчас.

— Тихо!

Мать прислушивалась.

Безлетов поднялся, стоял, раскачиваясь и глядя куда-то в темноту.

Спустя минуту стал слышен нестройный, пугливый топот, шум полозьев и хрусткий, наглый мат здорового, крепкого мужика, погоняющего лошадь.

— Это Хомут… — сказал Саша, узнав по голосу соседа, живущего через дом от бабушки с дедушкой.

— Эй, мы здесь! — неожиданно для себя заорал Саша, хотя они стояли на дороге.

— Тпрру! — конь стал в нескольких метрах от них. Хомут вылез из саней, подошел ближе.

— Санек, ты, что ли? — спросил он голосом, в котором слышались крепко замешанные и ненаигранные суровость и почти веселость. Но и за суровостью, и за веселостью едва различимой жесткой нитью чувствовалась смертная тоска. Нить была жестка и крепка настолько, что ей и удавить можно было и удавиться.

— И Галя тут, Галенька, — признал Хомут, пожал руку Безлетову.

— Ну что, Васята, не замерзла спина? — Хомут присел рядом с гробом и похлопал по крышке. — Сейчас домой поедем.

Он ничего не спрашивал, не суетился, подогнал сани, ловко правя, развернул. Конь перетаптывался, нюхал снег, косился на гроб, крутил головой. Хомут велел мужикам (он их так назвал, околевших вконец — «мужики», что Сашке отчего-то прибавило сил) взяться за узкий конец гроба, сам подхватил тяжелый, хэкнул, и гроб улегся на сено.

— Н-но! — негромко велел Хомут. — Придержи, — попросил Безлетова, указав на гроб. — А то потеряем кого.

Тут только и спросил у Сани:

— Давно вы тут стынете?

— Давно. Водитель уехал в город. Дальше не поехал.

— Ну, еще бы… — ответил Хомут и рассказал, чуть помолчав. — А я проснулся и думаю: надо в лес ехать. Бабка-то надысь мне говорила: привезут. А сегодня пришла вечером, вся черная, говорит: знать, передумали. «Решила, — говорит, — Галя поближе к себе положить. Чтоб родители одни тут в сиротстве сгинули». Я сразу подумал: что-то не так, бабка. А ночью меня как толкнули. Фуфайку набросил, запряг и поехал было. Моя проснулась, зашумела, крикунья-то, давай меня раздевать, коня распрягать, а я говорю: «Вася там замерз. Поеду». Влепил ей разок. Она говорит: «К бабе собрался». А то я к бабе не найду времени съездить… Сейчас, Вася, мы уже дома.

Саша лежал в санях на боку, как в детстве, и сани летели легко и мягко, и конь торопился домой, чувствуя деревню.

Глядя на Хомута, Саша приметил, что и вправду — фуфайку он на голое тело набросил — пока гроб укладывали, она расстегнулась, и голая грудь виднелась. Ветер вылетал порой навстречу саням, злой, хваткий, но вскоре исчезал в лесу ни с чем. Все ему нипочем было, Хомуту. Правил, стоя на коленях, легко и сурово.

У стариков оконца горели. Бабушка на пороге встречала. Дверь открыла. Спросила у Хомута:

— Что, Вася позвал? Он завсегда тебя на всякую дурость подбивал. Сегодня первый раз для дела ты ему понадобился, сыночку-то…

Мать зарыдала. Бабушка запричитала голосом высоким, пронзительным и горьким, как черная земля.

Дед вышел, высокий, в рубахе с расстегнутыми рукавами.

— Приехали, Санькя? Ну, заходите.

Глава пятая

В очнувшемся мозгу проявилась похмельная, проверенная годами, максима: сон алкоголика крепок, но краток. Крепок. Но краток.

Саша открыл левый глаз. Да, на улице было еще темно.

«Бес-сон-ни-ца…» — шепотом, по слогам произнес Саша.

Он проснулся на своей кровати.

На полу были расстелены два матраца. На матрацах, укрытые пледом, лежали Веня и Лешка. Их лиц Саша не разглядел.

«А Негатив? Где он? Он, кажется, ушел домой… Да-да, ушел…»

Саша отвернулся к стене, накрылся одеялом с головой. Вставать не хотелось. Но и уснуть не было возможности.

Глаза под закрытыми веками чувствовали себя неуютно. Им хотелось открыться и смотреть.

Саша выпростал голову из-под одеяла и увидел расплывшиеся в полутьме, пожелтевшие от частых касаний обои. Рисунок их был почти неразличим.

Думать о предстоящем сегодня не было никакого желания.

Вспоминать о произошедшем вчера тоже не хотелось.

Саша вспомнил себя — пьяным, громким — поморщился брезгливо.

«Какой я?» — неожиданно подумал Саша.

Кто и какой? Дурной? Добрый? Надежный? Безнадежный?

Не было такого зеркальца, чтобы разглядеть свое отражение. Словно на это зеркальце наступили сапогом, раздавили его. И, силясь рассмотреть себя в осколках, можно было увидеть лишь непонятные черты, из которых не составить лица.

Саша никогда не мучался самокопанием.

Редко из-за чего переживал глубоко и болезненно. Только из-за того, что стоило переживаний. Отец, да.

Не совершил за свою жизнь ни одной откровенной подлости. И не откровенной тоже…

Не пережил ни одного унижения, кроме дурацких пацанских, когда старшеклассники отнимали деньги.

Ползая на четвереньках по плацу, в составе поднятой за очередную дурость роты, под надзором, кажется, пьяного офицера, Саша испытывал скорей равнодушие. Это была игра, с очень серьезными правилами. Он сразу их принял. В армии ему было почти легко. Хотя можно было туда и не ходить.