Захар Прилепин - Санькя Страница 19

Ползая на четвереньках по плацу, в составе поднятой за очередную дурость роты, под надзором, кажется, пьяного офицера, Саша испытывал скорей равнодушие. Это была игра, с очень серьезными правилами. Он сразу их принял. В армии ему было почти легко. Хотя можно было туда и не ходить.

Всегда были друзья. Всегда были девушки. Если подруга уходила, откуда-то появлялась новая. Каждый раз случайно. Саша их не искал. Хотя он не был красив, нет.

Саша перебирал себя, тасовал осколки зеркала. Удивиться или огорчиться было почти нечему. Нет, просто нечему.

С тех пор как повзрослел, к армейскому возрасту — все стало очевидным. Неразрешимых вопросов больше не возникало. Бог есть. Без отца плохо. Мать добра и дорога. Родина одна.

«Волга впадает в Каспийское море…» — пошутил над собой Саша и не усмехнулся внутренне. Да, впадает.

Любой его поступок вызывали очевидные предпосылки.

Было лишь удивительно, почему другие не ведут себя таким же образом. К «союзникам» Саша пришел легко, потому что все остальное к тому времени потеряло значимость.

«Работать надо…» — говорили ему иногда брезгливо. «Я работаю…» — отвечал Саша. Он действительно работал — иногда грузил, иногда разгружал… однажды на заводе… охранял, подметал. Все на совесть. Но разве в этом было дело?

Он уже не хотел с кем-либо спорить, потому что это не имело смысла. Спорил лишь тогда, когда желал услышать новую, иную аргументацию. Но всякая аргументация каждый раз была никуда не годна.

Гадкое, нечестное и неумное государство, умерщвляющее слабых, давшее свободу подлым и пошлым, — отчего было терпеть его? К чему было жить в нем, ежеминутно предающим самое себя и каждого своего гражданина?

Саша до сих пор не злился, не испытывал злобы, просто делал то, что считал нужным.

О достижении власти никогда не думал всерьез, власть его не интересовала, он не знал, что с ней делать. К деньгам относился просто. Тратил их, если были.

И все-таки: какой? Какой он — Саша? Чего-то всегда не доставало в лице, в отражении.

«Хочу пить», — неожиданно оборвал себя Саша.

«Вчера ты здорово попил из лужи, святоша…» — иронично подсказал голос.

Саша отмахнулся и тихо встал.

— Я не знаю, куда именно ты идешь, но я хотел бы чаю, — сказал Рогов.

— Доброе утро, Леш, — сказал Саша.

— Что собираешься делать? — спросил Рогов на кухне. Чай дымился: Лешка заварил в двух бокалах, черного, густо. Саша вышел из ванной с полотенцем на плече.

— А вы?

— Мы поедем дальше. По Руси, — криво усмехнулся Рогов. — У вас тут могут подловить. Как я вчера понял, вас тут хорошо пасут. Надеюсь, что не везде так.

— А я поеду в столицу, неожиданно решил Саша.

— А зачем?

— Узнаю, как там. Что тут торчать, ничего не зная толком. И вообще, там потеряться легче.

Саша сам обрадовался своей неожиданной мысли и засобирался быстрее — не хотелось встечаться с матерью, объяснять ей что-то.

Честно сказал об этом Рогову, и тот поддержал:

— Правильно, поехали скорей. В электричках доспим.

Подняли Веню, глотнули чаю, покурили, Саша наварил им сосисок — с собой, и грянули на вокзал.

Дремали в маршрутке, лбом о стекло, на выбоинах вскрывая кислые, заспанные и раздраженные глаза — едем, бля, едем… когда ж приедем…

— Это мы тут вчера барагозили? — подивился Веня на вокзале. — Не узнаю что-то.

В подземном переходе, обнявшись, расстались — почти молча, лишь Веня сонную улыбку кривил. И поехали в разные стороны.

…Саша, и правда, отоспался в электричках. Честно покупал себе билеты — не приходилось бегать от контроля. Один раз разбудили и ушли. Сидел в углу, спал сидя, крепко, легко — молодым костям все равно, где их бросят. Как насыпали, так и надо.

Правда, к концу многочасового пути легкий тремор начинался во всех внутренностях. Вообще последний час перед Москвой всегда утомлял. Особенно если без сигарет.

Но сигареты были. Перетерпел.

«Вылезай, прехали!» — сказал себе и вылез. Потягивался довольно.

Столица сутолочная, суетливая. Переполненная людьми, которые задевают плечами неустанно и при этом не видят тебя вовсе.

Если тебе негде приткнуться, — столица насильница. Бродишь весь день, и не замечаешь, как она берет тебя, уставшего, равнодушного, как жадная баба в громадную, одеялами заваленную кровать, крутит, выворачивает наизнанку, и потом оказываешься один, с пустой головой черт знает где, посередь бесконечного города, бестолковый и злой. И бабе этой, как выясняется, был не нужен. «Что она делала со мной?»

В столице хорошо лишь в первые минуты, когда выходишь из поезда или выпрыгиваешь из электрички, а в кармане лежат лишние рубли. Покупаешь на них какую-нибудь непропеченную дрянь, с липкой сарделькой, бутылку пива, стоишь у стойки вокзала, как всякий провинциал в ожидании чего-то… Один в большом городе, юн. Хорошо.

В метро, к налетающим и стремительно исчезающим поездам, спускаешься пешком, не толкаешься в смурной толпе у эскалатора — идешь один по недвижущейся лестнице. Так всегда можно отличить жителя столицы от приезжего. Столичные люди ни за что пешком не пойдут. А нам все равно, мы дикие.

В метро обитают красивые девушки, на них можно смотреть. Они почти всегда равнодушны и не располагают к знакомству. Они чувствуют взгляд и не подают вида. Впрочем, иногда отворачиваются раздраженно. А что такого? Ну, смотрю.

И в этот раз ему встретилась та, на которую захотелось немножко посмотреть. Сидела напротив, мягко и чуть заметно улыбаясь чему-то, и влажные, белые зубы ее и яркий рот возбуждали. Она иногда близоруко щурила глаза, отметил Саша, поэтому любоваться ею можно было безнаказанно. Но это сразу показалось постыдным — словно подглядываешь. Она же не знает, что на нее смотрят. И Саша отвернулся.

Он вышел из метро непонятно отчего счастливый и направился к бункеру. Так «союзники» называли штаб партии. На самом деле это был обычный подвал, случайно доставшийся Костенко.

Из подвала их несколько раз безрезультатно пытались выжить. Неожиданно налетала милиция, которая, по всей видимости, собиралась в ходе «осмотра помещения» подбросить, например, в туалет бункера три килограмма «дури» и на этом основании закрыть «наркопритон».

Но милицию никто не пускал. «Союзники» укрепили двери и окна и, едва появлялись машины с мигалками, вызывали средства массовой информации, все подряд. Те наезжали быстро и активно раздражали людей в форме, спрашивая у них, что происходит. Краснолицые полковники отругивались и уезжали ни с чем. Штурмовать бункер под телекамерами редких российских и назойливых зарубежных журналистов явно не входило в их планы. Необходимо было найти какую-нибудь законную причину, чтобы выгнать «союзников» на улицу, но неповоротливая государственная машина никак не могла эту причину придумать.

После погрома в Москве к бункеру пригнали спецназ, дверь вырезали автогеном, в помещении устроили погром, всю технику поломали и потоптали, тех, кто в бункере находился, попинали и повязали. Потом отпустили.

Что было дальше, Саша не знал. Вроде бы бункер опечатали. А вроде и нет. Рассказывали, что «большие друзья» Костенко — а у него были большие друзья — уговорили кого-то в верхах помещение «союзничкам» оставить.

Саша шел по длинной улице по направлению к бункеру и увидел сидящую на лавочке Яну. Она курила и задумчиво смотрела на пустую лавочку напротив.

Саша остановился и несколько мгновений стоял, не решаясь подойти, — пересечь этот взгляд или сесть рядом, спугнув тихий, а может быть, грустный настрой Яны.

Но она сама случайно скользнула взглядом по Саше, стоящем поодаль, и легко тряхнула головой, будто сбрасывая морок, и улыбнулась. Даже чуть нежнее, чем того следовало бы ожидать, — они ведь были едва знакомы, раза два разговаривали.

— Сашка! — сказала Яна приветливо. Ей явно было радостно увидеть его.

И у Саши сладко екнуло внутри от тихого предчувствия, которое почти никогда его не обманывало.

Он присел рядом, улыбаясь, и сразу закурил — так было куда легче разговаривать. И молчать тоже. Спросил о бункере.

Бункер «союзникам» оставили, рассказала Яна, но возле постоянно крутились опера, две машины дежурили с утра до вечера. «Союзников», то одного, то другого, забирали во дворах, по глупым поводам, скажем, для установки личности. Увозили, некоторых били, пытались, что называется, закошмарить, заставить стучать.

— Четвертый день беспредел, — сказала Яна зло. Саша смотрел на ее тонкие руки, на то, как она держит сигарету, и ее пальцы… они были изящны и тонки. Яна глубоко затягивалась, говорила негромко, у нее был грудной, ясный голос, и еще она очень хорошо смеялась иногда — например, если Саша вполне бестолково шутил.

Они вспомнили прорыв, погром, и как было весело, и как шумно. Саша рассказал, как они бегали по дворам. Получилось очень смешно. Яна смеялась.