Никто не знает Сашу - Константин Потапов Страница 18

«Ясно»

«Не переживай. Скоро выйдут новые песни. И будет больше аудитории»

«Ну, может»

«Настраивайся на завтра. Жаль, предпродажи нет, но судя по активности, должно быть больше, чем обычно. Сильно больше. Я рассчитываю человек на семьдесят. И будет у нас новый большой город».

«Ладно. Спасибо тебе»

В коротком переезде из Белолипецка в Чернозёмск поезд летел нервно, взбрыками, проводница оказалось сердитой тёткой, соседи – мертвецки пьяными вахтовиками. Он полтора часа ворочался, не в силах уснуть под храп, что извивался в воздухе корявой веткой. А когда дремал, постоянно просыпался от рывков и тряски, злого стука по колёсам, фонарей. За сорок минут до приезда, когда он спал самым нежным сном, проводница схватила его за колено и начала трясти – сдавайте бельё, подъезжаем, слышите?! Он не проспал и четырёх часов, и с поезда сразу поехал на утреннее интервью.

Вместо главного вокзала поезд приходил на пригородную станцию – часто составы проходили Чернозёмск по касательной. Саша ехал в такси через предрассветный мост, рассекающий вытянутое озеро, что рассекало город. За окном медленно выплывали очертания многоэтажек, хрущёвок, силуэты заводов. Среднероссийский, отчасти южный город, от юга взявший панибратство, от средней полосы – безнадёжность. Тоскливое место ссылки и рождения самых непонятых литераторов. В этом полуторамиллионике Саша не мог собрать и тридцати человек, а все его коллеги собирали здесь залы под сотню – настоящий успех для малоизвестных музыкантов. Они искренне удивлялись Саше – это же Чернозёмск! Такая атмосфера, такие люди! Мимо в бледном свете проносились всё те же цветные островки остановок с афишами эстрадных певцов и рэперов. Улицы были пусты, только проплыл на повороте толстый мужик – мелькнул, навсегда застрял в памяти: сплёвывая семечку в ореол ошмёток на асфальте

В этот раз у них получилось договориться с главной арт-площадкой города «Платоновым», знакомый местный бард дал свою группу под рассылку, и вроде от самого «Платонова» рассылки тоже были. Кроме того, сегодня будет эфир на радио, пусть и день в день, пусть утром. Было много звонков от зрителей, но «Платонов» не захотел делать предпродажу билетов – менеджер Антон с их со стороны вообще отвечал неохотно, в его паузах и молчании чувствовалось, что Сашино творчество ему неприятно. «Платонов» был модным книжным магазином, по совместительству кофейней с двумя концертными залами. Там обитала публика, что могла полюбить Сашины песни: 25–30 лет, с высшим образованием, преимущественно женщины. С тягой к новому, с тоской по прошлому. Нет, он, конечно, мог двигаться в сторону бард-клубов, гитарных слётов и прочее. Но это было словно догонять поезд, который катится на излёте по тупиковому пути.

– Радио шо ль? – молодой таксист с шапкой на затылок, впервые заговорил, когда они подъехали к воротам.

– Не знаю. Наверное.

– Ты не местный шо ль? С Москвы?

– С Поволжска. Оплата по карте.

…она сидела напротив, в маленькой студии, обшитой белыми решетчатыми панелями, как и он – в наушниках, и держа у рта чёрную голову микрофона, изогнутую цаплю, она произносила ей в ухо неудобные вопросы, смотрела ему прямо в глаза. Высокая, худая, с печальной неземной красотой, казалось, к ней не подступиться. Скуластое лицо француженки, птичий взгляд, ямочка на подбородке, вьющиеся волосы, узкие запястья – она была невесомой. К таким боятся подойти, они слишком красивы для похоти, нелогично одиноки. Кажется, такие видят некую изнанку мира, тонкие причинно-следственные связи. Саша смотрел на неё и чувствовал её хрупкость, невесомость, и то, как она смотрела в него. И ему казалось, что она видит в нём того, кем он никогда не был, какую-то его лучшую версию. И даже то, чего он сам в себе не видит, или не хочет видеть. И такое видение всегда раздражало Сашу – в его аквариум словно вламывались без спросу. Но с ней было по-другому. То ли она смотрела в Сашу мягко, а то ли дело было в её красоте – красивым всегда присваивают то, что им не принадлежит – но с ней Саше было не больно от того, что она заглядывает в него так глубоко. Саша догадывался, что и она тоже устала от того, как её видят другие. Что она всю жизнь пробивается сквозь свою невесомую красоту, сквозь птичий взгляд, узкие запястья, вьющиеся волосы, скуластое французское лицо, и даже – сквозь ямочку на подбородке. Как Саша – сквозь стенку аквариума. Её всегда видят вот такой – невесомой, печально-красивой, и надо оправдывать эту красоту и печаль, и может, она так устала от этой невесомости на плечах. И потому-то, наверное, Саша прощал ей её взгляд – он понимал, что она такая же, и понимал, что она понимает, что он понимает это. Он даже подумал о ней, как о параллельной жизни – он бы мог быть с ней, было в них что-то схожее. Но все эти параллельные мечты перечёркивала обручальная полоска на её безымянном. Саша просто смотрел и отвечал на неудобные вопросы.

14. Юлия-Ю. Радиоведущая, 30 лет, Чернозёмск, в радиостудии

Доброе лицо, красивые руки. Кожа помнит солнце Индии, волосы – пыль Непала. Высокий. Настолько загорелый, насколько неразговорчивый. Вешает пальто в отпечатках городов в шкаф, садится, смотрит по-птичьи, проверяет микрофон по просьбе звукорежиссёра: раз-два, раз-два, оттаивает, улыбается, и уже готов выбрать: чай или кофе?

Чай – чёрный, пряный, это пахнет индийской плантацией, чай – это пение и голоса, это племя, не знающее цифр, но говорящее с птицами. Чай это двенадцать способов заварки, в зависимости от дня недели и фазы луны. Чай – абажур лампы, ход часов, скрип паркета, всхлипы поездов на дне чашки, выключатель на ощупь. Чай – это дом, пусть и за час до тревожного стука в дверь, чай – кухни, комнаты, коридор прямиком в детство, лестница в память.

Кофе – пальцы старухи собирают красные ягоды, тёмные зёрна, это пахнет: барные стойки от Москвы до Нью-Йорка, свитера с горлом, заломленная страница с датой собственной смерти. Чашка падает в Чикаго, чтобы разлететься на куски в Питере. Кофе – это горечь, сердце тьмы, таксисты курят на мосту, кофе – это бледное утро, украденные сны, чёрная гуща в форме женского глаза – смотрит со дна в очередном городе в лицо одиночки.

Выбирает кофе.

Мысли о нём заплетаются в венец, пока я смотрю на него. Я бы хотела их записать, но они живут только здесь. Как гербарий в старой книге. Живут, сжатые между страниц. Вытащишь –