Хроника объявленной смерти, объявленной заранее - Габриэль Гарсия Маркес Страница 18

Полковник Ласаро Апонте проводил их до дома на холме, а позднее туда поднялся доктор Дионисио Игуаран — на муле, служившем ему каретой скорой помощи. Когда солнце смягчилось, двое муниципальных служащих на гамаке, подвязанном к деревянному шесту, спустили с холма Байардо Сан Романа, укрытого накидкой до подбородка и окруженного свитой плакальщиц. Магдалена Оливер подумала, что он умер.

— Collons de déu![12] — воскликнула она. — Какая утрата!

Он снова был повержен алкоголем, однако и впрямь не верилось, что несут живого, — его правая рука волочилась по земле, и стоило матери уложить ее в гамак, как рука опять вываливалась, так что на земле остался след — от обрыва холма до самого причала. То было последнее, что осталось нам от него, — воспоминание о жертве.

Виллу они покинули, ничего не тронув. Мы с братьями во время каникул поднимались на холм, используя дом для своих ночных гулянок, и с каждым разом находили в заброшенных комнатах всё меньше ценных вещей. Однажды мы наткнулись на чемоданчик Анхелы Викарио, который та попросила у матери в свадебную ночь, но не придали находке особого значения. То, что мы обнаружили внутри, казалось обычными предметами женской гигиены и косметики, их истинное назначение я узнал лишь по прошествии многих лет, когда Анхела Викарио рассказала мне про уловки повитух, которым ее обучали, чтобы она смогла обмануть мужа. То был единственный след, который она оставила в доме, ставшем очагом ее супружеской жизни на пять часов.

Годы спустя, когда я вернулся, чтобы собрать последние свидетельства для этой хроники, уже и золы не осталось от счастья Иоланды Ксиус. Вещи продолжали потихоньку исчезать, несмотря на неослабную бдительность полковника Ласаро Апонте, — пропал даже платяной шкаф с шестью зеркалами, который мастерам из Момпоса[13] пришлось собирать внутри дома, поскольку шкаф не проходил в дверь. Поначалу вдовец Ксиус радовался, усматривая в этом потусторонние способности его супруги, желающей забрать свое. Полковник Ласаро Апонте над ним подшучивал. Но как-то вечером полковника осенила идея провести спиритический сеанс, чтобы раскрыть тайну, и душа Иоланды Ксиус самолично подтвердила ему, что и вправду забирала для своего загробного дома побрякушки былого счастья. Вилла начала разрушаться. Свадебный автомобиль перед домом растаскивали по частям, и, в конце концов, от него остался лишь каркас, гниющий от непогоды. В течение многих лет не было известий о его владельце. В следственном заключении имеются его показания, но настолько краткие и формальные, что, похоже, их добавили в последний момент, чтобы соблюсти установленный порядок. В тот единственный раз, когда я попытался поговорить с ним двадцать три года спустя, он принял меня с явной агрессией и отказался сообщить даже самые незначительные сведения, которые могли хоть немного прояснить его участие в драме. При этом даже его родители знали о сыне немногим больше, чем мы, и понятия не имели, чего ради он приехал в этот глухой городишко без какой-либо ясной цели, не считая женитьбы на женщине, которой никогда прежде не видел.

Об Анхеле Викарио, напротив, я постоянно получал отрывочные сведения, идеализировавшие в моем представлении ее образ. Моя сестра-монахиня одно время путешествовала по селениям верхней Гуахиры, пытаясь обратить в христианство последних идолопоклонников, и, чтобы поболтать с Анхелой, частенько заворачивала в обожженное карибской солью селение, где мать Анхелы попыталась похоронить свою дочь заживо. “Привет тебе от кузины”, - всегда говорила сестра. Моя вторая сестра — Маргот, также навещавшая Анхелу Викарио в первые годы, рассказала мне, что они купили большой дом со всей обстановкой, с громадным, продуваемым ветрами двором, и что у них была только одна проблема — ночной прилив, когда всплывало содержимое выгребных ям, а на рассвете в спальнях бились рыбы. Все, кто видел Анхелу Викарио в то время, рассказывали в один голос, что она увлеченно и умело вышивала на машинке и что это занятие помогало ей забыться.

Много позже, в смутный период жизни, когда я пытался разобраться в самом себе и бродил по селениям Гуахиры, продавая энциклопедии и медицинские книги, я случайно забрел в это гиблое индейское захолустье. У окна дома прямо возле моря, вышивая на машинке в час самой сильной жары, сидела женщина в облегченном трауре, в проволочных очках, с желтовато-седыми прядями в волосах, а над головой у нее висела клетка, в которой, не умолкая, пела канарейка. Увидев ее такой — в идиллической рамке окна, — я не хотел верить, что это и есть та женщина, которую я себе представлял, потому что отказывался признать, что жизнь, в конечном счете, могла настолько уподобиться скверной литературе. И всё же это была она, Анхела Викарио, двадцать три года спустя после драмы.

Она общалась со мной как и прежде — как с дальним родственником — и отвечала на мои расспросы очень толково и с юмором. Она была до того зрелой и рассудительной, что я едва узнавал в ней прежнюю Анхелу Викарио. Что поразило меня больше всего — так это то, как ей удалось, в конце концов, осмыслить собственную жизнь. Через несколько минут она мне казалась уже не такой постаревшей, как с первого взгляда, напротив, — почти такой же молодой, как в моих воспоминаниях, но при этом в ней не было ничего общего с той, которую заставили выйти замуж без любви в двадцать лет. Ее мать, плохо осознавшая свою старость, приняла меня за кошмарное видение. Она отказалась говорить о прошлом, и я вынужден был довольствоваться в этой хронике лишь несколькими фразами, выхваченными из ее бесед с моей матерью, да скудными обрывками своих воспоминаний. Она сделала больше, чем могла, чтобы превратить Анхелу Викарио в живой труп, однако дочь свела на нет ее усилия, поскольку никогда не делала никакой тайны из своего несчастья. Наоборот, каждому, кто желал ее слушать, она рассказывала о нем во всех подробностях, кроме одной, которую так никогда и не прояснила, — кто, как и когда стал истинным виновником ее беды, ибо никто не верил, что им и вправду был Сантьяго Насар. Они принадлежали к двум разным мирам. Никто и никогда не видел их вместе, и уж тем более — наедине.