Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 182

Взгляд знахарки теплеет. Стало быть, и Тютин с ней заодно. Давно заметила – льнёт к Реземихе. Послы напакостили, друг предаёт, и воевода на Ремеза ополчится.

«Падёт, падёт на колени предо мной Сёмушка! А как падёт, я и возьму его голыми руками!»

«Словно сила нечистая тащит! – дивился Гаврила, шагая в гору. Шёл домой, бреду к воеводе...»

От воеводы, едва не толкнув головою в живот, вылетел пулей низкорослый калмык. Гаврила знал его: дворовый человек купца Елькина, шептун и наушник. Видно, не ту весть принёс.

Князь, чем-то расстроенный, молчал и хлопал толстой красной ладонью по коленке. Безбровое, точно из теста вылепленное лицо, сползло вниз и обидчиво куксилось. Подле ног воеводы лежал пёс, такой же брыластый и мокроносый.

– Вот, Тютин, вот-от! Заслужил верой-правдой! – воевода прихлопнул к коленке депешу, только что привезённую калмыком.

«Как же его? – мучительно долго вспоминал Тютин имя калмыка. – Разувай? Раздевай? Нет, не эдак... Но близко».

– Я ль не радел для государя? – по-прежнему ныл воевода, ища сочувствия у Гаврилы. – Я ль не старался?

– Я, князь, чего для тревожу? – начал было о Ремезе, но воевода слушал лишь самого себя.

– Помереть тут чаял... место на кладбище приглядел, на береге на высоком. Далё-ёко оттудова видно! – воевода оживился, глазки, жиром заплывшие, заблестели, словно лёжа на берегу, среди покойников, он обозревал все красоты Сибири, слышал голоса земли и неба. Внизу Иртыш о берег тёрся, бежали паруса вверх и вниз и шлёпали о волны вёсла. Много, ох много с бугра видно!

«Балакай!» – наконец вспомнил Гаврила: Ремез сказывал про какого-то Балакая. Не тот ли?».

– А Данилыч-то, кум-то мой, а? И стерлядей ему слал, и рухлядь, – воевода осёкся, сообразив, что брякнул лишнее. Правда, Тютин мужик тихий, вечно в сторонке держится. Да и без него сикофантов хватает! О последнем посуле светлейшему стало известно государю. Он страшно разгневался и, как сказано в депеше, для сыска отправил сюда какого-то ретивого майора. Вестку эту шуряк послал. Он дьяк думный. Не оплошать бы перед майором!

Гаврила снова заговорил о Ремезе, но воевода отмахнулся: «После! После!». Надо спешно готовиться к встрече. Тоболяки умеют встречать с хлебом, с солью. И воевода собрал у себя купцов.

Но ревизор бессребренник оказался, хлеба-соли, и угощения тоесть, не отведал и дары купеческие не принял. Доложили, не пьёт и по женской части воздержан.

«Коли так – запереть в остроге всех баб и девок гулящих! И кабаки, все до единого, закрыть! Всем тоболянам отныне пить квас да воду!» – тотчас перестроился воевода. Воеводиха, и раньше в делах ретивая, приняла на себя немалую часть мужниных забот. С десятком драгун она летала по городу, принюхиваясь к знакомым запахам. Сзади трясся в двуколке поп Вассиан. Взяла его с сбой нюхачом.

– Вася, Отче, – остановилась у «Подкопая», пользовавшегося едва ли не самой дурной славой, – нюхай!

И поп унюхал.

– Грешат, – пустил он праведную слезу, – безумствуют!

В «Подкопае» и впрямь грешили. Срамные зады заголив, валялись на полу пьяные девки. Разило потом и отрыжкой.

Вассиан прав: пьёт, безумствует Русь, воет на Луну голодной волчицей, при свете звёзд заблудилась. Куда ей ткнуться? Как смуту в душе унять? То к бунту зовут, то к смирению. За кроткость секут. И за бунты головы сносят. Где ж правда? И есть ли она на свете?

В двери, в окна, ставнями закрытые, стали ломиться.

– Кого там лихо несёт? – зарычал зверем кабатчик, толстый, шерстистый, с чугунными кулачищами. Вышибал у него не водилось. Сам укрощал буйных, и самые отпетые, затевавшие в кабаке ссоры, умолкали при виде Алимбы с пестиком. Пестиком Алимба редко пользовался. Оглушив строптивца кулаком, уже бесчувственному советовал:

– Шумишь, паренёк, вроде? Бузотёришь? А что нам шуметь-то? Чо ссориться? Добра не пережить. Сам то же скажешь, когда поспишь в «Подкопае». – И, схватив жертву за ноги, сбрасывал в подпол. Утром, промёрзнув и протрезвев, питухи просили их выпустить на волю. Алимба, сбросив лопаты, советовал:

– Нору там видели? Копайте. Впущу, как согреетесь.

Нора вела к Иртышу, к обрыву. Далеко ещё до обрыва. Но землекопов у Алимбы не счесть. Утром, похмелив их, выпроваживает, никто не догадывается – для чего ему ход подземный к реке. Бежать вроде некуда – за жизнь набегался. А от смерти не убежишь – стучится. И все же – бережёного бог бережёт. Сейчас бы юркнуть в подполье в самый раз, да не готов пока ход, а в дверь ломятся драгуны. Ладно хоть успел столкать вниз почти всех своих завсегдатаев.

– И замрите там, яко мыши!

На творило ларь с мукой надвинул. Нюрке, бабе бывалой и расторопной, велел вымыть посуду.

Порог первыми перешагнули два рослых драгуна и поп. Чуть погодя вошла воеводиха.

– Токо что бражничали, – Вассиан обнюхал посуду, Нюрка толкнулась тугой грудью в костистое плечо, незаметно сунула в пятнистую ладошку монетку. – Нет, вчерась, кажись, – поправился тотчас поп.

– Позавчерась, – сунув другую монетку, уточнила Нюрка.

– А хоть и так, – брезгливо обходя тряпьё и лужи, зажала нос воеводиха. – Указа не знаешь? Запрета на зелья не исполняешь?

– Не ведаю, матушка! Не читал! Неграмотен я! – Алимба рухнул ей в ноги и вдруг шельмова-то ухмыльнулся. Подол сарафана княгининого накрыл ему голову. Не под этим ли подолом когда-то прятался от рассерженных тоболяков полицмейстер? Хорош скрадок?

«Где скрадок, там и складок!» – Алимба сдёрнул с пояса кисет и, оглаживая затылок, словно стукнуло чем, выбрался из-под подола.