Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 183

– Ох, матушка, ох! Чем-то тяжёлым ударило.

Воеводша, не смущаясь, приподняла подол и, увидев тугой, набитый серебром кисет, важно пояснила драгунам:

– Золотишко упало. Видно, снурок был тонкий. Ну-ко, хозяин, отыщи мне вместо снурка чепочку покрепше!

– Изволь, матушка! Мигом сыщу. А ты отдохни покамест в светлице, ушицы да ягодок отведай. Кваску испей.

Нюрка, стремительная, как молния, тотчас спроворила угощенье – всё на серебре, в китайском, тоже серебряном, кувшине поставила токайское.

Княгиня снизошла и всего отведала. Пригубив токай, дала после себя допить хозяйке.

Алимба меж тем, скрепя сердце, поднёс ей серебряную с каменьями цепочку.

– Прими, матушка, заместо снурка. Снурка-то не погодилось. Ты уж нас, тёмных, не осуди.

– У вас тут, вижу, серебро в почёте! – меж подведённых бровей княгини чуть заметная пролегла морщинка, хотя цепочка с лепестками гранатовыми сплетена каким-то большим восточным искусником.

– Почто, матушка, – кинулась на выручку мужа Нюрка, – мы и золото почитаем. Вот эту цепку, – она сорвала с шеи золотую, в крупных звеньях цепочку, – к дню ангела твоего в дар купили. Прими, сделай милость!

– Уж ладно, детушки! Уж ладно, – снизошла воеводша, и, вставая из-за стола, помяла в складчатых пальцах кашемировую скатерть.

Нюрка взгляд её перехватила и завернула в скатерть кувшин и всю серебряную посуду.

– Вот, – довольно заключила княгиня, выходя из кружала, – и с простым людом побеседовала. Я не то, что иные, я простыми не гребую.

– А уж мы тебя любим! – приложив руки к распирающей сарафан груди, вскричала Нюрка. – Мы-то как тебя любим! В огонь, в воду готовы кинуться...

– В огонь! И в воду готовы кину... – Алимба не договорил да и не решился договаривать. И княгиня из кабака выплыла, унеся богатую добычу. Сам-то не кинулся ни в огонь и ни в воду, а разбойницу эту швырнул бы не сморгнув.

К воеводе тем временем прискакал очередной посыльный. Гнал, что есть мочи.

В шею вытолкав ярославского вестника, воевода встречал казанского, а у крыльца ждал оренбургский, выхаживал взмыленного коня пермский, из-под горы по взвозу скакал шадринский. И так сутки напролёт. Отовсюду шли, ехали и плыли стукачи, слухачи, нюхачи. Переодевшись юродивыми, монахами, скоморохами, по ночлежкам, по церквям и монастырям сновали ярыги и шпионы. Вести, приносимые ими, были разноречивы, и воевода извёлся, и не знал, кому верить. Город напоминал улей, но воеводские шершни несли в летки не медовые взятки, а яд и отраву.

– Ну! Ну! – торопил воевода, не дав соглядатаю перевести дух.

– Вечор к Шадринску подъезжал, – прохрипел казак, задыхаясь. Себя загнал и лошадь загнал.

– Ладно, выпей. Ишь залехтелся, – посочувствовал воевода, но едва успел наполнить чашу, ввалился шадринский посланец. Лошадёнка ему досталась не из лучших, да и сам наездник не из удалых. Вёрст на десять опередил ревизора.

- На подъезде он! – закричал, глаза вылупив. – Поди уж у самых рогаток!

– Ладно, держи за усердие, – последнему, самому нерасторопному, но ловкому и хитрому, поднёс чашу и целковый.

«Вот дурень-то! – низко кланяясь, изумился казак. Ждал, скулы начистит князь за нерадивость, а он наградил. – Продам кобылёнку, целковый добавлю и заведу себе иноходца...»

Полный благих, редко посещавших его намерений, Петруха неспешно поехал на базар. Привык к воронухе, верой-правдой лет пятнадцать служила. Жалко, ох жалко с ней расставаться! На росстанях-то надо бы погрустить, всё доброе вспомнить. И он спешился подле кабака «Отряхни ноги». Отряхивал, пока не пропил награду. Вышел весёлый и счастливый, с чистой совестью, с пустым карманом.

«Ну вот, – шепнул воронухе, которая грызла деревянную привязь, – теперь мы до самой смерти твоей не расстанемся. Сам отвезу тя на скотско кладбище!»

«Скоро, похоже, скоро свезёшь» – опустив голову, медленно трусила кобылка. Хозяин дремал. – Сутки бревно грызла. Не напоил, не накормил».

Воевода, спровадив купцов бухарских, собрался было отдохнуть, но передумал.

«С Богом некогда побеседовать!» – подосадовал, но, приложив пальцы ко лбу, задумался. Кувырком жизнь катится с тех пор, как стал воеводой. Лесть и корысть стали привычны. Это мне-то, по кровям Рюриковичу! Мне, чьи предки были чтимы самим Иоанном Васильевичем! Отца привечал Алексей Михалыч. А сын его по чьим-то наветам сослал в Тобольск. Не оттого ли, что не угодил светлейшему князю, этому выскочке и цареву наушнику? Мне ли, думал, гнуть спину перед ничтожным? Да оно и лучше. Воину при дворе быть опасно. Хотя и здесь не оставляет его вниманием светлейший. Майор-то, наверно, им послан. Придраться найдёт к чему. А то, что всё с себя погорельцам отдал, в расчёт не возьмёт. Как не возьмёт, наверно, и то, что служил прежде верно и бескорыстно.

«Пущай! Ни перед кем головы клонить не стану!»

Сев в двуколку, воевода отправился на верфь. Любил он запах смолы и сосен. Любил топором помахать, послушать солёные шутки мастеров корабельных. Снизу и сверху суда пристают, и, карауля добычу, над ними кружат чайки. Плывут, плывут в Тобольск чужие и наши гости! Вольно им тут, торговать есть с кем. Всяк уплывает с прибылью. Увозят рыбу, и лес, и рухлядь мягкую, и оружие. В Тобольских ларях и лавках оседают иноземные товары, здешние купцы в обиде не остаются.

– Тюк-тюк... – выговаривает топорик. Щепа медовая, ровная, падает на помост. Воеводе любо играть топором! И Гаврила, опять разыскавший князя, не смеет его оторвать