Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 188

баранов и буйволов ловят. Диву давался, сколь богата и разнородна страна Сибирь! Ежели идти путём от Мангазеи до Селенги, каких только чудес не увидишь! Каких дивных и несметных богатств. В верховьях Оби – самоцветные каменья, по Уралу – знаки серебряной руды, на Чусовой – изобильно меди; по Чёрной – жемчуг, на Чебаркуле – слюдяные залежи. И свинец, и варницы соляные, и нефть белая, и квасцы. На Селенге золото моют. И люди разные, и языки. Кабы не хаживал, так и не знал. Всё думал, Сибирь зверем таёжным славится: медведь бурый да медведь белый. А есть и чёрный медведь. И тот медведь помял Ремеза в горах. Достал сердце его ножом, а всё ж объятия звериные испытал. Зело крепки. Недели с две отлёживался в пещере у старого маньчжурца. Тот в снятую Турчиным шкуру медвежью втиснул и, лёжа в ней, немощный, квелый, вдруг к исходу второй седьмицы стал наливаться Ремез звериной силой. А ведь уж с товарищами простился. И Турчину дал последний наказ – быть за старшего. А Сёмке слабеющим голосом стал наговаривать завет и не чаял, что договорить успеет.

– Пиши, Сёмушка, – пробивался с трудом сквозь одышку, пиши, как мной и Василием учён... Ничего не упускай. Про народы, про их обычаи, и где лес какой, и где какая пустыня. Зверьё с натуры рисуй, сказания древние собирай и оглядывай пути, по которым кто куда ходит и с кем торгует и воюет с кем. Кто в каких товарах наших нуждается, какие мы покупать сможем. Имена князьцов и тайшей все до единого перечисли. И сколь юрт у них, сколь голов скота, межи с кем. Помяни и то, чем сильны аланцы и телеуты. И почто кыргызы на нас злобятся. Каким каждый народ ясаком обложен. Крестиками покажь, где казаки наши побиты: у Изменного Яра, на Чёрной реке, на Маисе, а ишо на речке Кровавой. А после, – изнемогая от неутомимой памяти своей, Ремез откидывался на спину и, уставясь в небо недвижным взором, слагал вирши:

–

Спят сыны ермаковы... Над спящими ветер свищет. Что воям снится бесстрашным?..

Настал день, и он, наконец, выбрался из медвежьей шкуры, попросил воды тёплой и, обмывшись, обошёл бранное поле.

Да, когда-то здесь город был. Когда-то в городе этом правил первый сибирский царь Он. Кануло в Лету могучее царство. Рассыпались стены, сам град пуст. Недвижны быстролётные суда. Недвижны воины. И царь успокоился на заросшем кладбище. Кто были те воины? Каков был царь?

Молчит время. Молчат воины.

Крестик поставь, Сёмушка, означающий гибель одного града.

Долго бродил бессонно вокруг мрачного становища. Там слабый костерок потрескивал, рассыпал искры. Следом за отцом тенью бесшумной крался Сёмка.

«Злато! Злато! Неужто оно всему мера? За злато – волю, за злато – честь... Что в памяти от Мидаса? От его касаний всё златом делалось. Все кроме ушей ослиных, которыми одарил его бог греческий. От иных мидасов и ушей не останется... Вот тут жизнь бурная шумела. И река, судя по иссохшему руслу, текла. Сады зеленели, шумели ивы... На прибрежных лугах паслись табуны. И мнилось беспечным людям: так будет вечно... Ушла вода, город враги разрушили. Исчезло всё живое... все здешние мидасы... пустынь окрест. А небеса всё так же чисты и осиянны звёздами. Вечны ли эти звёзды? Может, они суть золото усопших мидасов?» – Ремезу сделалось смешно от этой мысли – нет, нет! То детские грёзы! Из империала солнце не сотворишь. Те звёзды суть иные планеты. На Луне, ближней из них, горы видны отчётливо. Стало быть, и долины меж ими, и реки, и озёра. Само солнце животворящее в тёмных пятнах. И – там люди?

По земле много хаживал, а на светила дальние и на звёзды лишь через трубку голландскую единожды любовался. Дивно виделись, крупно и не казались столь недоступными. Вот протяни руку, и – тут они, рядом, переливчатые, тёплые, как земля-матушка. Посильней бы стекло, трубу подлинней бы, – может, и города увидел бы, и людей на тамошних улицах. Поди, глазеют на нас оттуда, смеются: чудные-де эти букашки на земле! На чужое золото падки, кровь пускают друг дружке. Кровь и золото взор слепят. И не постигнуть тому ослеплённому взору невиданную прелесть мира.

«Крыль бы мне, как тем – отцу с сыном...» – Имена крылатых людей забыл. Да и знал: выдумка это. – Не, тятя, – возразил Сёмка, молча стоящий за спиною. – Не выдумка. Змей бумажный летает...

Задумываясь, Ремез часто разговаривал сам с собою. Наверно, и теперь заговорил вслух.

– Тех Дедал и Икар звали, – ласково напомнил сын и рассмеялся. – Не летали они. Кто ж воском перья склеивает? Расплавятся. А другие летать будут. Может, не до звезды – далеко, но до Луны, до солнышка будут. Жалко, тятя, нет в тебе интересов... А то бы додумались.

– Почто нет? Есть интерес, – серьёзно возразил Ремез. – Часу лишнего нет. То служба царская, неблагодарная, то иные дела – все земные. Да ведь и они надобны. Без крыльев мы, а почитай всю Сибирь – обозрели. На аглицкую бумагу её положили...

- От моря студёного до мунгалов и далее. Эстоль, сын, и на дедаловых крыльях не облетишь, – он ободряюще встряхнул пригорюнившегося от несбыточной мечты сына, с насмешкою закончил: Тем паче, крылья-то восковые.

– А всё ж изладить бы да слетать, – тянул своё Сёмка. Западёт думка – отбиться от неё не может, ходит сумрачный, на десяток лет постаревший, забыв озорство и забавы.

– Даст бог, изладим. Всё в наших руках, и нет ничего такого, чего бы не достиг ум пытливый! Пока ж по земле ходить будем, звёзды разумом постигать...

– Как же тятя? Во сне,