Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 189

– Сон – мреть! Отбрезжил – улетел, яко дым. Мы с тобою не снами живём...Трубу голанскую позабыл?

– А, вон что! – ожил Сёмка. Труба – чудо! Умный человек её придумал. Жаль, разобрать не дали, нутро изучить. – Купи, тять?

– На эркетское золото? – Ремез тронул незажившую рану, взял ладонь Сёмкину, провёл ею по тугой на плече повязке. – Вот всё, что мы добыли, сын. Да и достойно ли Ремезов покупать какую-то безделицу, награбленное? Чать, свои головы на плечах носим! Сами полутче голанской изладим. Там весь секрет в стёклах... Ежели кочкой стекло – предмет, на кой смотришь, ближе. Лункой – далее. Отольём стёкла, трубку на станке выточим...

Подойдя к костру, Ремез стал чертить на песке прутиком. Сам косился, как сын воспринимает.

– А нехитро! – удивился Сёмка. – Можем и сами изладить.

– Просто, а до той простоты додуматься надобно...

- Ты сам додумался, тять? Аль вовнутрь заглядывал? – осторожно полюбопытствовал Сёмка, зная, сколь обидчив отец. Труба-то бог весть когда придумана, и не в России. А куда ж русские-то смотрели? Ходят по морям бурным корабли наши, звездочёты звёзды следят... Но о подзорной трубе почему-то не русский первым задумался. А может, и русский, да имя его позабыто.

– Ум, который живёт вчерашним, – задний ум. А день, Сёмушка, с утра начинают. И мне по душе раноставы. Их тьма на Руси...

«Тьма, – мысленно заспорил с отцом Сёмка. – Может, и тьма. А Ремез один, и я его сын... Так-то!»

Верил парень, что отец всемогущ, что ни перед кем не гнёт спину и начатое доводит до конца, верил и потому гневался на тех, кто умалял отцово зачение.

«Мне по душе раноставы, – как молитву повторил Сёмка. – Раноставы... А сам-то я раностав?..»

На стволе, кривом и корявом, как кит раненый, отец горбился. Выпуклые надбровья его сошлись, разделённые лишь тяжёлой прядью волос. Искра клюнула волосы и погасла. Запахло палёным. Ремез её и не почуял. Думал о чём-то. О чём он думал? То лишь ему ведомо.

Митрофановна места себе не находила. Уж вроде забот полон рот: дома-то семеро по лавкам, и грудняшка в зыбке. Всех накорми, напои. Петухи на седалах дремлют, куры сны тихие видят, а она в кути топчется. До сна ли, когда мужики вот-вот подымутся? Подымутся, и начнётся галдёж. А на весь большой дом две бабы – сама да Глаша, девка, с Севера привезённая.

Да это бы ничего. Любит Митрофановна, когда за столом людно. Глядит на мужа, на сыновей – душа радуется: «Казаки!». Но в это утро изболелась душа. Горе, горе! Опять Сёмушка не явился. Одна в постели ночь прокрутилась, выкатала её, как бельё валиком.

Из Эркети вернулся сам не свой. «Видно, натерпелся там с татарами-то!» – вздыхала Фимушка. Всё, что выходило за пределы Тобольские, называла татарами. Ремез порой сердился из-за этого: «Мезень есть и Печора есть. И Енисей, и Волга. За Волгой – Москва...».

– Неужто? – простовато удивилась Фимушка, всплёскивала руками. – Москва, надо же...

– Кколо-ода! – негодовал Ремез, не замечая её невинной хитрости: от дум отвлечь хотела. – Не помнишь, где мы с Леонтием ума-разума набирались?

– Дома, что ль, не оказалось? Разум токо в Москве? И Ремез спохватившись, смеялся: ну, поддела!

Конечно, везде умных людей вдосталь. Но превыше прочих он и сам ставил сибирян. Не потому, что они умнее, потому что роднее, понятней. Ну и заслуг их не умалял: вот, мол, грани державы раскинули, и то не предел. Да грани-то не одни сибиряне меняли. И не одни сибиряне могут умом похвалиться. Но так уж водится: дома всё лучше, а свои всех краше, хотя повидал многих: и греков, и немцев, и латынян, горные, пустынные и северные народы... Хорват Юрий, бывало, говаривал: «Где привечают, там и дом». Ремез так не привык. Да и сам Крыжанич, объехав полмира, застрял надолго в Тобольске и полюбил его. «Давно ли, – говорил, – страна Сибирская мало ведома была? А вот тянутся к ней ливонцы и шведы, и персы на базаре частые гости. За ними другие спешат! Грек Спафарий бывал в Тобольске. А всё на славян лают... Вот-де умом недалеки. Варягов в вожжи зазвали... То ложь олеарьева и прочих недругов наших. Славяне силе своей пределов не ведают. Им токмо объединиться! Им бы, как ручьям, в единой реке слиться. И воевать сноровисты, и торговать...»

Спорил с бывальцами хорват, с отцом спорил, а чаще звал к единению. Одно дерево буря с корнями вырвет. С лесом не справится.

От воспоминаний былого у Ремеза дух захватывало от мысли, сколь велика и необъятна земля. Кто ж объял её? Есть ли такие? Неужто один лишь создатель? Да полно? Как же один-то? Вон сколь народов, и кажин человек в народе своём наособицу. Окрест него – горы, леса и степи... И зверь всякий, и птица. Да муравей малый и тот миром своим живёт. Как же объять всё это?

Ремез иной раз представлял себя на месте творца и терялся от многоликости мира, вместе с тем радовался чудесной возможности познавать его. Лишь бы успеть познать побольше...

– И всё дивно связано, всё согласовано и разумно, – захлёбывался от неуёмного восторга многоучёный хорват. – Как ни пойди – водой или сушей – и в какую сторону, всё едино домой воротишься...

«Ежели останешься жив, – мысленно добавлял Ремез. По опыту знал, какими нелёгкими были возвращения отца. Тот всё помышлял проплыть северным окоёмом к Амуру, оттуда – в Индию, в Китай. Потом, посуху, объявиться в Тобольске. – Я бы и сам так желал! – грезил Ремез, и