Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин Страница 189

Матвей. Боюсь я, как бы эти опять чудить тут не начали.

Маша. Я им письмо показала. «Вот, – говорю, – тут всё про вас написано. Безобразничать станете – отправлю письмо в милицию». (Смеётся.) Письмо-то маме.

Матвей. Боюсь я за тебя. Одна останешься.

Маша. Не одна. Ребятишки со мной. Ступай, не волнуйся. И возвращайся скорее. (Взяла за руку, погладила.)

Матвей. Я тебе одну штуку хочу подарить... чтоб помнила. (Уходит в чум и вскоре появляется с небольшим полотном.) Вот это я рисовал долго, три дня почти.

Маша (захлопала в ладоши). Ой! Как это замечательно! Как замечательно, Матвей! И ты сделал это всего за три дня?

Матвей. Долго, долго делал... переделывал даже. Ни охота, ни рыбалка на ум не шли.

Маша. Горы-то у тебя какие... горящие! Ну словно люди! Похоже, дышат они, к глазу тянутся.

Матвей. Поют горы... потому что душа пела, когда рисовал. (Тихо.) Про тебя пела, Маша.

Маша. Красиво пела твоя душа. И я рада, что она про меня пела. Мы так и назовём эту вещь: «Горы поют».

Матвей. Называй как хочешь. Я в этих горах охотиться буду. Вот здесь.

Старики у костра.

Матвей. Ушёл я... Уходить-то нельзя было. Да разве мог я тогда подумать? Совсем одурел после того разговора...

Вокализ – тема Сольвейг.

Голос Маши. У нас весна, мама. Скоро полетят лебеди, журавли. Я так люблю, когда они галдят. Их прилёт – вечное обновление. Это, наверное, странно, что человек, которому едва исполнилось восемнадцать, лопочет об обновлении? Что это значит, мамочка? Неужели преждевременная старость души? Не верится мне, что старость, не хочу стареть. Старость – это мудрость морщин, это умение прощать человеческие слабости, даже пороки. А я не умею этого и никогда, должно быть, не научусь. Нет, во мне, конечно, достаточно доброты и снисходительности, но всё-таки я максималистка... Я за скорое одоление зла, а не за ожидание, когда зло перекуётся в добро... хотя пробую переломить себя: скоро только сказки сказываются. И все нее я не Сольвейг. Но как я люблю Сольвейг, мама! Как я её люблю! Мне дорога её тёплая грусть... а грусть для меня роскошь. Непозволительная роскошь. Я давлю её в себе, пусть люди видят меня улыбающейся. Пусть они думают, что я никогда не отчаиваюсь...

Старики у костра.

Матвей. Костёр-то догорел.

Ефим. Уй-о! Догорел. (Вздохнул.) Может, ещё трубочку выкурим?

Матвей. Вторая трубка – вторая жизнь. К чему тебе жизнь вторая, Ефим? Ты и в первой много напакостил. Устал, наверно, от пакостей-то?

Ефим. Один добро делает, другой – пакости. Оба живут. Устают не от добра и не от пакостей – от длинной дороги. Моя дорога была длинной и ухабистой. По горам шёл, по ущельям то вверх, то вниз. Да ведь и ты жил не лучше. (Смеётся.) Ты сидел. Я сидел... Ты убегал из тюрьмы. Я убегал...

Матвей. Яна войну убегал.Ты – просто на волю.

Ефим. Разве воля хуже войны? Во-оля! Воля – сава, Матвей!

Матвей. Воля для гордых людей, для сильных. Ты подл и злобен. Тюрьма или смерть – вот твоя воля.

Ефим. Я тоже гордый, Матвей. Я тоже сильный. Меня много ломали – сколько живу! – а до сих пор не сломили. Я верен себе. Значит, я не подл. Себя храню. Вот опять убежал... в четвёртый раз... (Кричит.) Мо-я во-оля! Не ты бы, так я подольше на воле побыл. Может, до конца жизни. Мне уж немного осталось. (Злобно.) Встретился, шайтан!

Матвей. Я двадцать лет ждал этой встречи. Я только этим ожиданием и жил. Бывало, иду по лесу и всё думаю: «Вдруг за этим кустом Ефим притаился? Уж я его...».

Ефим. Ты бы лучше не ждал. Ты бы лучше делом занялся. У тебя, помню, красивое дело было... рисовал.

Матвей. Ранили меня на войне... в голову ранили. С тех пор все краски померкли. Мир серый какой-то стал, как пепел. А может, они раньше померкли... когда Маши не стало. Не помню... Готовься, Ефим. Время твоё истекло.

Ефим. Я вот думаю, не помереть ли мне дома? Родился в Орликах, там бы и помереть. На родину шёл... дай с родиной повидаться, Матвей!

Матвей. С родиной? (Пауза.) Это справедливое желание.

Ефим. Увижу Орлики и умру. Обниму эту землю вот так... земля-то моя... и – умру.

Матвей. Так нельзя, Ефим. Так на войне помирали. Друг у меня был, Прокопий Гордеев. Весёлый русский парень... три раза из огня меня выносил. Сам пал от пули в четвёртый раз. Пал и землю обнял. Правда, земля-то была венгерская... Но он воевал за неё, так она как бы и наша. Там и остался он... Пойдём, Ефим. Костёр потушим и пойдём. Землю обнять – святое желание. (Опустил го лову.) Эх, Пронька, Пронька! Мне бы погибнуть-то, не тебе. Один я. У