ПГТ - Вадим Сериков Страница 19

Таня в свое время сказала что-то такое, вроде и не к нам вроде относящееся, что-то как бы абстрактное, что, мол, женитьба – дело серьезное. Это один раз на всю жизнь, и торопиться в этом деле нельзя. Я был готов на всю жизнь. Я был готов вообще на все. Но в глубине души не был уверен, что мои рука и сердце будут приняты Таней благосклонно.

В конце концов, я был настолько уверен в Танюнином знании того, "как надо", что решил полностью положиться на нее. То есть занял выжидательную позицию и не предъявлял никаких матримониальных претензий. Я тогда не знал, что одна из немногих вещей, которые женщина не готова простить мужчине – это нерешительность в желании обладать ею. Раз нерешителен, не завоевывает, значит, не любит настолько, чтобы не побояться получить отказ. Отказ, который часто бывает столь же решительным, сколь и не окончательным. Логика, конечно, кривоватая, но у женщин весьма распространенная.

Зато с Таней мне было интересно. Ни с кем мне не было так интересно, как с моей Танюней. Она не имела каких-то "продуктивных" талантов. Не писала, как многие наши однокурсницы, слезливо-депрессивных стихов. Не дерзила преподавателям. Не участвовала в "пьянках гениев", которые устраивались лишь для взаимного утешения самолюбия фразами типа "ну, слушай, это же гениально".

При всей своей независимости, Таня не шла в фарватере модных либеральных идей. Либерализм был ей чужд вовсе, она оставалась поклонницей традиции. Муж – глава семьи, женщина – хранительница очага, и все такое. Мне было не очень понятно, как она собирается сочетать это с требованием безусловного подчинения себе, которое она предъявляла близким. Видимо, вместе со штампом в паспорте с ней должна была произойти какая-то метаморфоза, как с гусеницей, когда она, гусеница, выходит из кокона в совершенно ином обличии.

Так что жизнь наша текла до школьности целомудренно. Мы ходили на выставки, в кино. В кино ходили, чтобы смотреть кино. Такое тоже бывает. Хотя на двадцатилетнюю мужскую психику это действует травмирующе.

И однажды моя травмированная психика не выдержала.

Летом после пятого, дипломного, курса Таня уехала с родителями в Крым. Они собирались туда давно, а я хотел поехать с ними. А что, думалось мне, займу у родственников денег, в учебном году поработаю, отдам. Но Таня сказала, что ситуация будет слишком двусмысленной. Либо надо делать предложение и ехать в качестве жениха, либо не ехать вообще. Родители не поймут.

Когда она говорила про "делать предложение", то посмотрела на меня одним из своих долгих взглядов. Но я его не понял. Я уже говорил, что был тогда дураком? Еще раз повторяю: я был тогда дураком. Я согласился, что ситуация двусмысленная, и на юг мне лучше не ехать. Чтобы не расстраивать родителей. Танюня погрустнела, и грусть ее сохранялась до самого отъезда. Как будто она что-то предвидела.

В день отъезда я проводил Таню с родителями на вокзал, вернулся домой и сразу начал тосковать. Мобильной связи тогда не было, и мы договорились, что она будет звонить мне раз в неделю с почты. Но до контрольного звонка было еще, ох, как далеко.

И тут позвонила та самая однокурсница. Светлана. После дискотеки и последующей отставки она отступилась не сразу, вилась вокруг меня, иногда переходя границы приличий. Я принимал ее знаки благосклонно, но держал дистанцию. Мол, что было, то было, дело молодое, но сердцу не прикажешь, и теперь мы просто друзья. Когда всем стало понятно, что у нас с Таней роман, и роман серьезный, Света отстала и вроде как даже устроила свою личную жизнь. Во всяком случае, из универа ее периодически забирала тонированная "девятка".

А тут вот позвонила. Сказала, что планируется вечеринка с избранным обществом, сливками курса, можно сказать. Отмечаем, мол, диплом. Я попытался отказаться, но Света попеняла, что это неправильно. Важная, мол, веха в жизни, альма матер, студенческое братство и, вообще, я буду последней сволочью, если не пойду. И я пошел.

Собирались в большой трехкомнатной квартире на Петроградской стороне. Родители одного из наших однокурсников, Сашки Хворина, мужественно отдали жилище под студенческий погром и уехали на дачу. Было много водки, вина, сигаретного дыма, разговоров о Шопенгауэре и исторической науке, как высшем проявлении гармонии мира.

От Шопенгаура, приправленного водкой и отшлифованного какой-то настойкой на имбире, принесенной полусумасшедшим ювелиром, другом Сашкиной семьи, мне стало нехорошо. Я пошел в дальнюю комнату и прилег на кровать, к курткам и свитерам. Их свалили туда, потому что вешалка в прихожей не была рассчитана на такую нагрузку.

А потом в комнату зашла Светлана. Она сказала, что я бедненький и устал. И не принести ли мне холодное полотенце. И принесла холодное полотенце. И мне стало хорошо, потому что никто никогда до этого момента не приносил мне холодного полотенца. Даже мама в детстве. А еще она сказала, что я самый лучший, и что она любит меня навсегда-навсегда. А потом были ее, Светины, губы, и много всего другого, нового и незнакомого.

Про Таню я не думал совсем. Я думал о том, что кто-то сильно прокурил свитер, на котором мы лежали. И про то, что Шопенгауэр был полным дураком, раз избегал женщин.

Утром мы распрощались, и я сразу начал мучиться угрызениями совести. Однажды, курсе на втором, кто-то зачитывал вслух анкету с вопросами типа "кто для вас является героем, кто антигероем". Отвечали вслух. Таня сказал, что антигерой для нее – Иуда. Предательства она не принимала.

Таня вернулась из Крыма загорелая и счастливая. Мы провели с ней целый день и договорились встретиться на следующий, чтобы поехать за город.

С утра я зашел за ней и сразу понял: что-то изменилось. И далеко не в лучшую сторону. Долго гадать, впрочем, не пришлось.

– Про Светлану – это правда? – спросила она, прямо глядя на меня. На загорелом лице ее глаза блестели особенно ярко.

Еще можно было бы все исправить. Отпираться, отрицать до последнего. Винить во всем людскую зависть, негодовать на клевету. И она бы поверила. Потому что хотела верить. Поверила бы мне, а не тому доброжелателю, который позвонил и сдал меня с потрохами. Но я же был последним дураком.

– Откуда ты знаешь? – сказал я самую большую глупость, которую можно было сказать.

– Спасибо за то, что нам было хорошо вместе – ответила Таня.

И закрыла дверь.

А потом