Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 190

В тихой теми под урчание камелька в горнице просыпалась в нём сила, и честолюбивый бог знаний внушал: «Дерзай, отрок! Дерзай, не страшись!..».

Но вот уж годы минули, мно-огие годы... Где был? Что видел? Ну, Сибирь. А не всю. Ну, Россию... И её посерёдке. Татар да бухарцев. Вогул да калмыков. Самоедов да зырян. Кыргызов да тибетцев... Немало всё ж таки, нет, немало! Но сколь ни видал, земля как воздушный шар, раздувалась, – кругла, и ни конца у ней, ни начала.

Однажды попалась ему «Таблица княжества московского и государств до него лежащих с великими окрестностями». Зло и удивление затопили дотоле спокойную душу. Зло – на себя: «Дремал! Витийствовал!». Хотя и не дремал, а служил истово. И многие дела важные пожирали всяк час. Витией не был, но вирши слагал на досуге. А мог бы заполнить тот досуг. Дивился же извечному беспокойству безвестных любознатцев, охвативших столь многие околичности от синуса Литовского и Русского до самого Китайского государства.

«Я ж и любимого Тобольска не вычертил на пергаменте...» – ворчал на себя. Поворчал и надумал. И теперь сутками пропадал на Чукманском мысу и на Троицком, на Панином бугре и на Казачьих лугах... То, спотыкаясь, сбегал с горы вниз, то, отпыхиваясь, карабкался вверх, срисовывал, вглядываясь вдаль, бормотал что-то, наверное, и самому непонятное. Потом устремлялся вперёд, и, отсчитывая шаги, сильно рассекал перед собой пространства ладонью. Затем, притомившись, усаживался в ближнем кружале, чертил углём на столешнице, изредка прикладываясь к ковшу с медовухой.

Здесь, в «Подкопае», и застал его Тютин, с которым не виделись давно и, казалось, забыли о существовании друг друга. Из-за спины вытянул тонкую, словно бычий хвост, шею, на которой голова, как репа на хвостике. Пористый нос над седыми усами, из-под которых и рта не видно, повело в сторону, будто чихнуть собирался. Глаза, блёкло-синие, хитро сощурились.

– Не сопи, сдуешь, – упредил Ремез, решив, что за спиною кто-то из завсегдатаев. Мгновение подумав, вывел перед собой жирную угольную линию, извитую, как Гаврилина шея. К ней другая припала, потоньше, по той и другой стороне – значки, закорючки и вроде какие-то кусты.

– Кого чертишь? – угадывая Иртыш и Курдюмку, Бухарскую сторону и Притоболье, все жб полюбопытствовал Гаврила. Любопытствовал, потому что знал: без дальней цели Ремез пальцем не шевельнёт. А какая цель-то?..

– Ты?! – Ремез оглянулся, цапнул Тютина за нос. – Садись, пей. Небось пропился?

– Не так чтоб, – Тютин пошмыгал носом и вдруг возгордился. – А скоро разбогатею! Делом связан одним с мужиками московскими. Вон они пригнездились.

В углу кабака, у слюдяного окошка беседовала артель приезжих каменщиков. Дружно жили между собой. Пили дружно. У кого заведётся копейка, та общая. Да вот беда: копейки-то у каменных дел подмастерьев тотчас протекали через дырявые карманы. И тогда, искусное, редкое ремесло позабыв, нанимались они к богатым татарам или бухарцам, за сутки, за двое возводили для них лари, амбары. И снова могли перебиваться с хлеба на квас. Обитали в основном у Тютина, которого в свою очередь пригрел у себя на подворье сын дворянский Василий Турчин.

– Ну и ладно, – Ремез вновь принялся черкать углём на столе, забыв о Гавриле.

Но тот о себе напомнил.

– Митрофановна тя потеряла. Сгинул, говорит, сердешный. А я говорю: «Дьявол его не съест».

– Подавится, – согласился Ремез, жестом прогоняя Гаврилу.

– Ишь боярин какой! Бывших товарищев не признаёт! – пожаловался Тютин, садясь со своими.

– А мы поучим его маленько... очестливости! – сунулся юркий Мишка Крот, драчливый, меднолобый мужичонка. Его хлебом не корми – дай подраться. Начнёт первый, но вечно бит.

Турчин, давно наблюдавший за Ремезом, прихлопнул его:

– Сиди, мухомор! Не видишь, мужик в мыслях.

– Чертит, – пожал плечами Тютин и вздохнул: хотел ведь не штоф перехватить. – А третьёводни промеры делал... Для чего? Тютин задумался. Сам мастеровой, он уважал и других в деле. Ремез редко бывал без дела. – Видно, строить чо-то надумал. Наше дело такое: велят – строим. – И тут же возразил себе вслух: – Не... Там иное. Иртыш чертой толстой вывел, Тобол тож... И всё околичное видится...

Турчин поднялся:

– Пойду погляжу.

– Не покажет. Меня прогнал.

– Не лез бы под руку, – Турчин сел снова и стал наблюдать за Ремезом. Странен иконник: то общителен и отзывчив, то заугрюмится вдруг, уйдёт в себя и слова от него не добьёшься. Тогда и брови нависнут – глаз не видно, и тяжёлый волос вздыбится, словно копна под ветром. Голова сделается вровень с широченными его плечами. Ну чистая черепаха! От кого таиться? От меня-то не следовало бы: не один пуд соли съели. В походах вместе, в школе вместе.

Когда Ремез, счертив со столешницы план, спрятал тетрадь за пазуху, Турчин сел рядом с ним.

– Доброе дело, вижу, сделал, доволен, – поманив Оську Кривого, ткнул Ремеза вывихнутым в недавней драке пальцем. – Так?

- О деле говорят, когда оно сделано, – Ремез больше не хмурился, смотрел на Турчина благожелательно и ясно. Любил он своего буйного товарища. Любил, когда тот дрался – лихо и без злобы, – когда поучал в школе отроков. Необъятелен в плечах, высок и статен Турчин. И кудри густые, светлые, глаза синие, чистые, располагают к нему сразу. И может, потому легко ему покоряются женские сердца. Одна не даётся. И та самая желанная... Да вот она, легка на помине, Домна.

– А тут у меня всего лишь полдела, – потягивая