Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 192

– К тебе, говоришь? – Ремез шагнул к ней, поцеловал и выпустил. – Айда.

И они пошли вниз по грязной и узкой улочке, бросив вызов всему городу. Гордыни же даже лучшим детям своим град Тобольск не прощает.

– Нет, постой! – Ремез упёрся, точно бык, которого вели на бойню. Упёрся, пошарил рукой на груди. В кармане слиплась размокшая тетрадь с чертежом. – Тут!

– Монеты ищешь? – легонько шлёпнула его по спине Домна. – Иди! Сам золото.

– Чертёжик тут у меня... размок. Да я помню. Перечерчу – отдам воеводе...

– Нужон ему твой чертёжик! Айда, ущицы сварю, постельку согрею, – подталкивала его Домна.

– Пойду к воеводе, – решил вдруг и, не обращая внимания на знахарку, зашагал в гору, к воеводской палате. Домна поодаль шла за ним. Дождь стих совсем, над горой прояснилось небо. Из-под горы изогнулась радуга, и редкие стали попадать навстречу прохожие. Из кружала, едва не столкнувшись с Ремезом, Гаврила вывел Ефимью. Чуть погодя, с песнями, вышли московские мастера, на плечах у двоих обвисал Турчин. Домна видела всё, смолчала. Ремез не замечал никого, словно шёл по другой дороге.

«И ладно, что так! И ладно!» – радовалась знахарка, держась в отдалении, но не теряя из вида.

К воеводе изографа не пустили. Тесня плечом, краснорожий рейтар пролаял:

– Не велено! Прочь! Воевод слюжит!

Крыльцо высокое, чуть не столкнул с крыльца, Ремез обидчиво вспомнил: «Крылечко-то тятя мой строил! Меня с тятиного крылечка?» – дёрнул рейтара за парик, посторонился, дав стражу дорогу, и тот нырнул, не коснувшись ступеней, головою. Парик остался в руках.

– Сторонись! – велел Ремез дверному, но тот заслонил собой створ, засвистел. Из караульни, позванные свистком, бежали сытые чужеземные охранники.

Как ни бился Ремез, скрутили, прислонив связанного к стенке. Первый рейтар, опозоренный изографом, поднялся, напялил парик и стал бить его, довольно присчитывая:

– Айн! – отклонился. – Цвайн! – отклонился снова. Как жаль, что руки связаны! Ремез достал бы эти глаза и погасил в них змеиный блеск, вмял бы кулак в необъятное чрево чужеземного воителя, разъевшегося на сибирских харчах. Изограф всё в своей жизни делал руками, ноги служили рукам и глазам, и о них помнил лишь когда обувался. Сейчас-то ноги были свободны! Что ж они бездействуют, а? За что мыл их и парил, когда суставы болели – мазями смазывал? За что обувал, берёг от ран и морозов? Эх, послужите мне, ноженьки! – И правой точно и страшно пнул в брюхо рейтара. Левой – другого чёрного и тоже брюхатого. Легли внизу без памяти, аккуратно легли. Но те, что Ремеза окружили, спутали ноги его цепями.

Над горой, облитой солнцем, над храмом, играли голуби, пахло распаренной листвой берёз. Грязь и беззаконие на земле, в небе – сине и спокойно. Неужто один и тот же господь сотворил небо и землю? И этих мордатых палачей и белых птах – голубей?

Быть не может того! Но было.

И – били.

Кружились голуби. Крушили челюсти Ремезу саксонские кулаки.

– Ме-еняя? Ремеза? – сплёвывая кровь, ревел изограф.

А Домна вопила:

– Лю-юди! Православные! Сё-ёмушку убива-ают! – на весь верхний посад слышно. Но ближе всех оказались сыновья Ремеза. Сёмка и большак Леонтий.

– Эх-эх, мочалки! Ох, лиходельцы! – братья, остервенев, разметали тяжеловесных наёмников, стали развязывать отца, но из караульни под окрики сердитого и разряжённого майора бежали другие солдаты, а к мастерам, по призыву Домны, – люди тобольские. И среди них недавно битый Ремезом Василий Турчин и Гаврила Тютин с московскими мастерами.

Трещали скулы, крошились зубы и заплывали глаза. Тоболяков было меньше, и все безоружны. «Парики» теснили их, размахивая палашами и саблями, глушили прикладами, бердышами. Но вот казаки прискакали, позванные на помощь охране. Стояли, примеряясь для ударов.

– Вы не шибко старайтесь... – посоветовал сотник, родом тобольский. И, проворча, закусив ус: – ишь размахались колбасники! Вольно им на нашей земле!

– Дозволь унять их маленько, Иван Василич? – стал упрашивать молодой казак русый. Каурая кобылица под ним плясала. Роняли злую пену другие лошади. В сёдлах маялись казаки русские, молодец к молодцу.

А тоболян били.

– Потешьтесь, робята, – сурово сдвинул брови сотник, под ними лукавые потерялись глаза. – Уймите... наших нахлебников.

Рванулись, вздыбились кони, пошли в ход сабли и пики. Плашмя саблями, тупыми концами пик, копытами усмиряли тобольские казаки своих. Но падали почему-то чужеземцы. Пять, десять, двадцать... Ожили тоболяне, кулаки чаще и дружней заработали, и кто-то кол выломил. Домна, выхватив у рейтара ружьё, пробивалась к Ремезу. На него трое насели. Ближнего знахарка оглушила прикладом, другой упал от кулака Леонтия, третий был осёдлан Сёмкой. Стиснув шею его ногами, крепко ухватился за перила, казачок тот, молодой, русый, крест-накрест огрел нагайкой.

– Будет вам! Будет – не слишком ретиво унимал сотник. Для вида помахивая саблей, расталкивал рейтар конём. – Ремез! Ты что, сдурел? Уйми варнаков своих!

– Не варнаки мы, Иван Василич! – с обидою возразил изограф, и, сплетя пальцы, накрыл сверху рейтара, нацелившегося прикладом в Сёмку. – Нет, мы не варнаки, – перешагнув через упавшего чужеземца, повторил он. – Мы земли своей хозяева.

– В блин их! В шаньгу! – бушевал Турчин.